Ну ладно. Лужки — живая деревня. А как все другие? Машина уже крутилась. Бумаги с перечнем «неперспективных» перепархивали с одного стола на другой, газеты упорно прославляли преимущества новых поселков, агрогородов и комплексов, а обслуживающие людей низовые звенья уже сворачивали — не без корыстного облегчения — свою деятельность: где магазин, где начальную школу, там из плана вычеркивали постройку моста или дороги, там фельдшера из штата удаляли, еще где-то и хлеб перестали возить, — словом, разными способами вытесняли из жизни эти «неперспективные» деревни, которых по одному только Чуровскому району набралось — с пустыми — за тридцать. Ишь расселись за лесами-болотами как на курортах, хлопот с ними не оберешься! Хватит.
И поплыл остатний рабочий люд из этих деревень, оставив там стариков, старух да убогих. Кто на сселение в большую деревню, где все по-иному, вплоть до пятиэтажек, а кто беспересадочно и в город, к деткам-внукам или в рабочее общежитие.
Есть в обществе какие-то незримые весы, сами собой, по обстоятельствам уравновешивающие нарушенный порядок. В те же годы образовался и встречный поток работящего люда из города в деревню. Ехали на сев, на прополку, особенно на уборку урожая и служащие, и специалисты, лелея в мыслях, правда, не столько работу, сколько полезное для здоровья пребывание на природе. Но что-то и делали, весы покачались-покачались, и пусть временно, но уравняли обе чаши.
Как это ни странно для наших годов образцовой исполнительности, проект сселения малых деревень довольно долго болтался в разных ведомствах и обрел своеобразную невесомость. Все вышестоящие его одобряли, но перевести дело на практические рельсы не торопились. Ну, там, где съехали, что же делать? Из города людей не вернешь, кто приехал — все по лимиту, с пропиской. Рухнули деревни. И немалым числом. На покинутые места в теплое время приезжали разные представители — куда можно проехать, рассматривали хаты, которые нужно бы перевезти, затем шли на заросшие лебедой и конским щавелем огороды, на забытые, ольхой зарастающие пашни и от вида их, от страшной тоски, висевшей над покинутой землей, теряли дар речи. Проблема оборачивалась другой стороной. Что-то не то… Хотели как лучше, а кормящей земли везде стало меньше. Это никак не лучше. Скорее, хуже.
И вот уже газеты поутихли с показательными агрогородами, оперативно переключившись на освещение строительства новых домов в деревнях вообще, и слово «неперспективные» исчезло, а вместо него все чаще стали появляться осуждающие «наряду с тем», «однако» и «тем не менее». Районам самим предоставили право выкручиваться из положения, проект сселения как бы повис в воздухе. Потом, когда силенками обзаведемся…
В Чуровском районе за один год разорилось будто бы семнадцать малых деревень. Цифру эту почему-то называли шепотком. От стыда, пожалуй. В Кудринском колхозе как была покинутой, так и осталась Поповка. С Лужков обвинение в «неперспективности» вроде бы сняли. И то хорошо.
Не в одном Чуровском районе довольно часто бухали не в те колокола. Савину только бы радоваться такому повороту событий да при встрече дружески обнять Дьяконова, поздравив с благополучием. Но он все еще помнил о подписи и хмурился, сознавая, что не тверд духом председатель. Мог же оттянуть этот момент, посоветоваться, если не с правлением, то хоть с ним, по-дружески. Всегда такой по-крестьянски хитрый, дипломатичный, Дьяконов вдруг не выдержал натиска. Вот это понять трудно. И простить нельзя. Тем более, что в том, домашнем споре Сергей Иванович совсем уж напрасно уязвил агронома, будто не за Лужки он болеет, а за судьбу материнского дома, за наследство. Это было оскорбительно. Да, и за родной дом Савин боролся, и за Лужки. И за Поповку, за другие уже мертвые деревни. И будет бороться, отстаивать землю, на которой сотни лет земледельцы при любых трудностях создавали продукты, кормили немудрым хлебом страну, даже спасли ее в самые тяжкие годы. А как же! И клочок земли трудом взращен, а тут счет на гектары и гектары. И маленькую Поповку не забудет, ведь там осталась пашня, политая потом многих поколений. Кому все равно — пусть забывает. А он все сделает, чтобы там, где земля, жили люди!
Черная кошка, пробежавшая в феврале между приятелями, все еще не утратила злого чародейства. Сперва они даже не разговаривали или, как в дипломатии, имели сношения посредством третьих лиц, бравших на себя защиту противных стороны. Но дело делали одно и встречались семь раз на дню, так что сперва нехотя, отворачиваясь, потом чаще, как сослуживцы, стали разговаривать, не глядя друг на друга. Трудно, стыдно, а шагов к примирению ни один не хотел сделать первым. Дьяконов страдал больше. Все-таки он был виноватой стороной.
Отчуждение, так дорого стоившее им обоим, кончилось несколько неожиданно. Решительный шаг сделал Сергей Иванович. И, надо сказать, все это устроил по-человечески просто.
Помнится, ранней весной Михаил Иларионович готовился отметить свой круглый день рождения. Никому он об этом не говорил, никого не приглашал. Уже после узнал, что Дьяконов связывал с юбилеем и свое примирение. Специально ездил в район, в область, просил своему агроному орден или медаль, человек заслужил, конечно. Но в районе на этот счет думали иначе. И ничего такого к шестидесятилетию Савину не отпустили.
Семья решила отметить круглую дату не в Кудрине, где постоянно жили, а в Лужках, в родительском доме у матери. С родными и соседями, чтобы негромко и просто.
Не сказавшись по начальству, Савин за день раньше запряг своего Орлика, посадил жену и внучку, прихватил все нужное и уехал. Как угадала Петровна, мать агронома, время их приезда, как вообще узнала, что приедут, об этом можно только гадать. Сердце материнское бывает и вещим. Сына и невестку она встретила не на пороге и даже не у крылечка, а на околице деревни, несказанно удивив этим самым дорогих для нее людей. Всплакнули все вместе от радости и счастья, пролили слезы, но это были хорошие слезы. Они сразу высохли, Михаил Иларионович подсадил мать на тележку и свернул к своему дому.
Когда Орлика выпрягли и поставили в сарай, женщины послали именинника за водой, а сами загремели посудой и заговорили у горячей русской печи. Много предстояло наварить-нажарить.
В тот день Савин не один раз проходил от дома до колодца, почитай, со всеми лужковскими жителями повстречался и поговорил, тут к Савиным издавна относились как к добрым соседям, агроном бывал в деревне часто, и не только по делам, приезжал с женой и внучкой, любил это место, улицу в зеленом спорыше и простор перед окнами. Старая Петровна уже загодя намекала добрым соседям о сыновнем дне, и теперь стало ясно, что праздник он отметит здесь. Значит, со всеми соседями, как и положено в деревнях. И в каждой хате стали готовиться к празднеству.
На другой день собрались в обеденное время, около полудня. Все пришли — да много ли всех-то? Три мужика и семеро женщин, никто молодостью похвастаться не мог, исключая одного Митю-тракториста, которому на два года за тридцать перескочило. Придется сказать к месту, что годы — это еще не все для человека, чье призвание — крестьянство. Немало старых людей жило в деревне, а вот справлялись и дело делали, на возраст не кивали. И уж если просили помощи из Кудрина, то на уборку, потому как много картошки сажали и родила она здесь совсем неплохо.
Ну, так вот, сели, конечно, за стол, места хватило, свободно в горнице. И только рюмки наполнили, только здравицу сказали, выпили и за вилки взялись, как за окнами загремело, кони зафыркали: новые гости прикатили на трех подводах. Правленцы с самим Сергеем Ивановичем, принаряженным по поводу… Такая неожиданность! Замешательство, конечно; Савин не знал, что и подумать, но гости есть гости, значит, милости просим!
Еще один стол из кухни перетащили. Лужковцы, непривычные к таким собраниям, стали было собираться потихонечку, но тут уж Петровна да и сам Михаил Иларионович ни в какую, чуть не силком усадили, порядок навели.
