Емельянович чиркал зажигалкой, она что-то никак не загоралась, он пригнул лицо над сдвинутыми ладонями, жевал сигарету, втягивая через нее воздух. Наконец вспыхнуло, затлел табак, дымок взвился, и лицо шофера расслабло. Трудно иной раз вести разговор без курева. Выручает пахучий дымок…

— Да… Такие вот дела, — задумчиво сказал Фадеичев, с трудом отрывая взгляд от оврага. — Не умеем мы по-хозяйски следить за своей землей, забыли между разными делами. Текучка, сегодняшние задачи… А ведь земля — это вечное, бесценное и, как правильно сейчас сказано, невосполнимое. Она требует особого внимания. Повторяю специально для тебя, Василий Дмитриевич: присмотрись, оцени. Безотносительно к истории с Поликарповым… Удели дело и слово полям. Я припоминаю: твои тоже наводят на грустные размышления.

— Понял, Пал Николаевич. Учту критику. Справедливо сказано.

Они встали, собрали посуду, даже бумажки, которые аккуратно сожгли тут же, даже примятую траву поворошили ногами, чтобы скорей поднялась. И еще раз, искренне вздохнув и сожалея о чужой неосмотрительности, полезли в машину.

По городу ехали молча. Шофер застыл над баранкой, зыркал по сторонам, боясь не углядеть сигналов, а пуще того — гаишников со свистком. Похвистнев чутко призакрыл глаза, он сидел откинувшись назад. Но выглядел довольным. Фадеичев открыл на коленях папку и что-то перелистывал. Может быть, текст своего выступления.

До начала совещания оставалось более получаса.

Когда довольно долгое, многоречивое совещание закончилось, Фадеичев, еще с красными пятнами на щеках, взволнованный после своего выступления, вышел в фойе, нашел Похвистнева и директора другого, Калининского совхоза Аверкиева, грубовато похлопал по спине того и другого и отвел в сторонку:

— Молодцы, ребятушки. Вы задали хороший тон. За словом, надеюсь, последует дело. Если не подкачаете, все окажемся на коне. Даже при низком урожае в Заречье. А что там неладно, сомневаться, увы, не приходится. Сам видел, какие такие поля у них в этом году. Слезы.

— Может, перекусим теперь? — Аверкиев уже поглаживал свой округло выступающий живот и плотоядно улыбался. — Я закажу столик в «Центральном», посидим, потолкуем, попробуем здешний коньячок, а?

— Если и перекусим, то только здесь, — отрубил Фадеичев. — В обкомовской столовой. Все-таки проверенные диетические блюда.

— Вы меня увольте, Пал Николаевич, — виновато попросил Похвистнев и даже руки к груди прижал. — Я хотел еще в трест, чтобы с директором поговорить, пока он не исчез. Мы договорились.

— Ну, если договорились… И тебя неволить не хочу, топай в свой любезный ресторан, — Фадеичев ткнул пальцем в упругий живот Аверкиеву. Диетическая пища этому жизнелюбивому директору была явно противопоказана. Он так и сочился неистраченной силой.

— Когда будем отправляться? — спросил Похвистнев.

— В восемь. Ни минутой позже. Прямо от обкома.

Директор кивнул. Два с лишним часа в его распоряжении.

Как всякий расчетливый хозяин, он успел прикинуть, что уж если от него требуют дополнительно столько-то тонн зерна, то он непременно обязан что-то заполучить под эти тонны. Старый порядок. Выступив на совещании и заявив, что совхоз намерен продать сверх плана триста тонн зерна (эту цифру они обговорили с Фадеичевым раньше), Похвистнев тут же потребовал, чтобы ему подкинули соответствующую компенсацию: удобрения, запасные части, автомобили. Он успел заметить, что его слова записал в своей книжечке не только директор треста, но и сам секретарь обкома. Обнадеживающие факторы.

Директора он перехватил здесь же, на лестнице, и, остановившись рядом, спросил тоном ученика-отличника, все ли правильно было в его выступлении. Директор треста — нервный, подвижный мужчина, в каждом движении которого сквозило нетерпение и порыв, — поджал губы и не без ехидства сказал, что акции Похвистнева в этом зале, несомненно, поднялись. Порываясь уйти, он быстро спросил:

— Говори, что нужно?

— Сто тонн минералки, Иван Исаич. Лучше нитрофоску в таре.

— Сейчас поздно подкармливать. Не дам. Кстати, ее нет ни на складе, ни на подходе.

— Прошу для будущего. Земля-то истощается…

— Для будущего — в будущем. Вот так. Не прикидывайся беднячком. Еще что?

— Три комбайна и три самосвала. Задыхаемся.

— Это можно. На уборку придут автомашины из воинской части. Обещаю.

— А дальше — все. — Похвистнев с деланным благодушием развел руками. И даже улыбнулся. Вот какой он согласный и нетребовательный.

— Хм… Что-то на тебя не похоже, — заметил Иван Исаич. Но смягчился и добавил: — Ладно, возьмешь тонн сорок азотных удобрений у калининцев, они все равно не выберут по своей разнарядке. Я скажу в агрохимцентре. На весну тебе пригодятся. Деньги есть?

— Деньги есть. Здоровье есть. В хозяйстве, вашими молитвами, порядок. А вот с кадрами…

— Что с кадрами?

— Я уже говорил с вашим заместителем. Главный агроном у меня паникует, шарахается в крайности. В общем, не ко двору. Последнее время совсем плохо работает.

— Поликарпов?! Насколько я знаю, он не из таких. А ну, рассказывай.

Они сели в вестибюле, и директор быстро, немногословно рассказал, чем недоволен.

Он не чернил своего агронома сверх меры. Он просто на фактах рассказал о положении в совхозе, как оценивал это положение сам. Не ужились в одной упряжке, тянем в разные стороны. Агроном воспарил над землей. Он же придерживается реальностей. Ну и трудности, подрыв единоначалия. Директор одно, агроном другое. В коллективе начались разногласия. Или Поликарпов недоволен нынешним местом и метит выше, или вообще задумал уйти и ведет себя соответственно. Трудно с ним. Все по-своему, без одобрения коллектива, без обсуждения с руководством. Словом, не сработались. Надо что-то делать, дальше нельзя.

Иван Исаевич слушал, прикусывая тонкие губы. Вдруг спросил:

— Как к этому относятся в райкоме?

— Фадеичев в курсе. Но сам он не хочет решать, полагает, что тресту виднее. Может быть, в порядке перевода, чтобы укрепить хозяйство?..

— Да, если такое положение, придется что-то решать. Сам Поликарпов не просился у тебя уйти?

— Нет. Он очень упрям и не в меру обидчив. Говорить с ним — пуд соли надо съесть.

— Хорошо, мы подумаем. Я поговорю со своим главным агрономом. Может быть, пригласить вас обоих в трест? Помирить? Удавалось же работать до нынешнего Дня?

— Бесполезно, Иван Исаич. Слишком далеко зашло. Я уж сам хотел было проситься из Долинского…

— Ты сколько там?

— Пятнадцатый год.

— А он?

— Шестой.

— Как ты можешь думать об уходе? Столько отдать хозяйству, чтобы… Это резать по живому. Твое положение в районе, наконец. Словом, о тебе не может быть и речи. Ну, а если мы Поликарпова действительно переведем? У тебя имеется кто-нибудь на примете? Чтобы с пользой для дела?

Похвистнев давно все обдумал. Но сделал вид, что мучительно решает вопрос, заданный только что. Свел брови, посмотрел куда-то в сторону, потом на свои пальцы и вдруг ясно и радостно вскинул ожившие глаза:

— Игумнову Евдокию Ивановну из Калининского совхоза. Как вы на это посмотрите?

— Ты ее хорошо знаешь? Я редко встречался с ней, вот только когда с планами приезжала. Ведь она плановик. Потянет?

— Она работала у меня. Кажется, году в шестьдесят шестом или седьмом. Была агрономом второго отделения. Дельная женщина, исполнительная и с головой. Член партии. Единственно, что у нее не ладилось, это с семьей. Муж там был такой… Дети есть. А в общем, неплохо справлялась. Сейчас она плановиком в Калининском, это вы правильно сказали.

Так случилось, что Похвистнев попал, как говорится, в яблочко! В тресте уже с весны подумывали о замене главного агронома в Калининском совхозе, нужно было подобрать туда более молодого специалиста. Поликарпов энергичен, умен. Он, несомненно, окажется там на месте. Понятно, почему с Похвистневым ему трудно: несовместимые характеры. В свою очередь, Игумнову можно передвинуть и повысить. Под рукой властного и жестковатого Похвистнева она, пожалуй, сумеет справиться и на более ответственном посту. Тем более если сам он просит. Кажется, все сходится как нельзя лучше.