Куда ни кинешь взор — всюду пашня. Летом она золотая от пшеницы, густо-зеленая от сахарной свеклы и силоса, белая в пору цветения гречихи. Редкие межи с узенькими и тоже редкими — скорее для виду — лесополосами да проселки такие, лишь бы машиной протиснуться, а все остальное — до метра! — засеяно и служит главному: хлебу, хлебу и хлебу.

Осенью и бесснежной зимой скучно и печально выглядит здесь сплошная чернота, только и виду что поля с низкими зеленями, прижатыми к земле. Если еще и небо над пашней серое, тогда пейзаж такой, что только вздохнешь. Грустно станет на душе. Ей-богу, чего-то такого для глаза, для улыбки, явно не хватало. И никакие высокие соображения о необходимости столь богатого на отдачу однообразия не обрывали душевной печали. Человек — он такой, ему всегда хочется видеть вокруг себя хоть немного красоты на родной земле, хоть десяток берез на бугре, лозняковую поросль на спуске.

В долине реки с недавних пор — тоже пашня. Лишь у мелкого озерка столпилась поросль черной ольхи да осины. Довольно густая чащоба. Деревца на этом месте так плотно стоят, что, похоже, отпихивают друг друга от воды, которой в некогда заливаемом озере осталось не так уж много, тем более что от берегов ее успел заполонить камыш, кувшинки и утиная трава, прорастающая сквозь желеобразную желтую тину. Зарастали озеро на глазах, старческие годы свои доживало. Рыба перевелась. Правда, лягушек и головастиков тут видели еще много.

Вся пойма, изрезанная старицами и свежими промоинами, сейчас, в середине лета, желтела зреющим ячменем. Там и здесь подымалась зеленая силосная масса — кукуруза, подсолнечник. Только дальше, уже по берегу Вяны, угадывался небольшой естественный луг. Тот самый кусок луга, который Поликарпову удалось отстоять, хотя и там намечались ячмень и силосная кукуруза.

Пойму приобщили к интенсивному земледелию в тот год, когда на поле уже не было и клочка земли для души, для разной разности. На пойме не осталось былой естественной прелести, ничего от луговых трав, перелесков, заводей, лесистых колков, от оберегающего реку кольца неглубоких болот на перегибе склонов. Все переменилось, даже воздух на бывшем лугу стал иной — сухой, рафинированный, без всяких там запахов, если не считать запаха близкой фермы.

Чего-то, по мнению Похвистнева, еще не хватало. Догадался: соответствующего парадного въезда в совхоз.

Там, где с главного шоссе дорога сворачивала на центральную усадьбу, над асфальтом поднялась тяжелая кирпичная арка. Две каменные ноги ее поддерживали полукруглую апсиду и открывали простор для ложноклассической лепки под замысловатым карнизом. Из трех главных качеств архитектурного сооружения по формуле римского зодчего Витрувия — прочность, польза и красота — эта полевая арка; несомненно, олицетворяла только одну: прочность. И зачем она тут, среди полей, — можно было только гадать.

Деревянный щит, подвешенный по самому верху арки, извещал, что здесь совхоз Долинский. Слова «Добро пожаловать!» художник выписал преогромными буквами ярко-оранжевого солнцеотражающего цвета, которого нет в естественной природе, где известны семь цветов к тысячи оттенков и смесей — от этих семи.

За белой аркой, до самой конторы справа и слева от дороги через равные промежутки стояли железные щиты на основе из железных труб. На каждом щите изображались символы изобилия, а под ними лаконичные цифры.

Кто шел или ехал, тот узнавал, что за последние десять лет совхоз продал государству 720 тысяч центнеров зерна, каковым зерном можно, оказывается, прокормить в течение года город с населением в полмиллиона человек. Потом шли цифры производства мяса и яиц, тоже вполне астрономические. Дальше — показатели урожая уже не за десять, а за двадцать лет. Хитрость нетрудно было разгадать: тогда гектар земли давал и восемь, и одиннадцать центнеров зерна, а теперь около двадцати, так что сравнение указывало на прогресс.

Положение в последнем десятилетии наводило на раздумье. Урожай в эти годы раскачивался между семнадцатью и двадцатью двумя центнерами с гектара и никак не хотел заскочить за последнюю цифру. Потолок, что ли, для южных почв Нечерноземья?..

Василий Дмитриевич Похвистнев любил медленно-медленно провозить по этой дороге гостей. Обыкновенная человеческая слабость. Поучительно вспомнить, что было и что стало. Все перемены при нем — вот что важно. При нем! Площадь увеличилась, урожай — тоже. А что может быть приятнее для человека, как видеть результаты своего труда, которым он принес и продолжает приносить пользу людям.

Кроме того, эта украшенная дорога была единственной для поездок в районный центр.

В пять утра Похвистнев уже на ногах.

Первый взгляд — на кухню. Жена у плиты. Молчаливая, неубранная, она готовит завтрак. И он тоже молчком — и с бритвой, и под умывальником. Лицо суровое, с печатью деловитой озабоченности. Какой уж тут разговор? И о чем? Молча к столу, молча ест, пьет чай, жена свои дела делает, топчется в комнате; как хозяин уйдет, она приляжет и еще поспит.

Не первый год так-то. Живут вдвоем, дочь взрослая, уехала в город, и теперь у жены есть отдушина — чуть что, к дочке, в город, хоть поговорит с родной кровинушкой, пожалуется, душу отведет.

— Я пошел, — говорит хозяин. Два слова за все утро. И теперь уже до вечера не явится.

Сегодня Василий Дмитриевич Похвистнев назначил встречу в своем кабинете ровно в шесть. Совещание об уборке зерна.

За столом напротив уселись три заведующих токами, люди в годах, степенные, проверенные. На лицах у них — готовность к исполнению. Узловатые, хваткие рабочие руки положили на красную скатерть стола, тут же бумага, карандаши, но никто ничего записывать не собирается, все в голове держат — это надежнее, чем карандаш в пальцах или чтение с листка.

Директор немногословен. Пять минут об уборке, потом указания:

— Брезенты должны быть плотно скатаны. А как захмарит — сразу на вороха натягивать. Небо посветлело — просушить и свернуть. Они по триста рублей штука. Ясно?

— Ясно, — отвечают в три голоса, три головы дружно кивают.

— Опять же сортировки. Сколько надо повторять, чтобы соединили их с транспортером! Ворох — машина — транспортер — кузов. У тебя, Петров, эта цепь растянута. Сортировка посредине тока, где транспортеры? Почему по углам?

— Чуток просторней, удобней на току, — говорит Петров. — У меня ж еще и люди есть, восемь женщин с лопатами на подхвате. Так что успеют.

— Восемь женщин? Это тридцать рублей в день. На пять копеек больше расхода для каждой тонны. А мы обязательство взяли снизить себестоимость центнера до двух с полтиной. Ты что, не помнишь?

— Помню, Василий Дмитриевич. Раз пять копеек, значит, уберу подсобников, подвину транспортеры.

— Я хочу, — говорит директор, чуть повышая голос, — хочу, чтобы тока у нас работали всю уборку как часы. Что с утра и за день привезли от комбайнов, к вечеру сдать на элеватор. Это закон. Зерно не может залеживаться, в нем клейковина теряется, значит, и цена его падает. Помните, как мы завалились с зерном в прошлом году? Стыд-но! Повторять ошибки — это…

Резко открывается дверь. На пороге стоит Поликарпов, чем-то очень взволнованный. Дышит шумно, глаза такие, что только огонь из них не брызжет. И рыжий чуб в полном беспорядке.

— Слушайте, если уж такое у нас творится, тогда… — громко говорит он, и все четверо поворачивают к нему изумленные, вопрошающие лица. Поликарпов быстро идет к директорскому столу.

— Минуту, Геннадий Ильич, — директор отгораживается ладонью. — Присядь. Сейчас я закончу разговор с товарищами. А ты пока обдумай еще раз, что там у тебя, и успокойся.

— Тут и думать нечего!

Он круто поворачивается, выскакивает за дверь, и там вдруг начинается ругань. Голоса на высокой ноте, до крика. В такой обстановке заведующие токами не могут слушать новых указаний, они с любопытством глядят на дверь. Директор сводит брови. Сейчас будет!..