Врывается еще одно лицо, заведующий молочной фермой, коротенький, толстый мужичок. Потный лоб, всклокоченные волосы, телогрейка без пуговиц, и рубаха под ней нараспашку, расхристанный, красный, весь трясется и сразу к директору с тонким, надорванным криком:
— Не позволю пальцем тронуть, а тут, понимаешь, за грудки! Кто ему разрешил? Если кажный зачнет такой произвол, тогда и жить невозможно. Вот что ваш заместитель сделал, любуйтесь!
И, хватаясь за оборванные борта телогрейки, за рубаху, поворачивается спиной к директору, не слишком вежливо показывает директору большое грязнющее пятно на штанах.
— Я тебя еще не так, дурака дубового!.. — Это уже голос Поликарпова. Он опять в дверях и трет один кулак о другой, а на лице неостывшее желание врезать этому растрепанному человеку, чтоб запомнил как следует.
Похвистнев сурово подымается, стул громко стукается о стену и едва не падает.
— Вы свободны, — говорит он тем троим, что за столом. — Идите. Я к вечеру объеду тока и проверю, как исполнено. А ты, Джура, садись сюда. И ты, Геннадий Ильич. Так я ничего не пойму, если с криком. Давайте по порядку. Ты, что ли, Поликарпов?
Кажется, ЧП. В совхозе это случается. Но чтоб главный агроном, его заместитель, в роли зачинщика?! Это уже за рамками допустимого.
Поликарпов начинает говорить более или менее спокойно, но вдруг снова краснеет, голос его крепнет, и Джура, сидящий через стол, подается в опаске немного назад.
История, в общем, нелепая.
Ночью прошел ливень. Гроза случилась короткая, но вода хлестала, что называется, через край. Никого она, впрочем, не испугала, потому что наводнений в Долинском не бывало ни разу за всю историю хозяйства. Какое же наводнение, когда вся земля на склонах? А пойма протоками изрезана, дорога лишней воде всегда открыта. Часу не пройдет — и уже нет воды, вся в Усе да Вяне. Другое дело, что́ она утащит за собой, такая вода, но это разговор особенный. Воде не прикажешь — чего брать и чего оставить.
Ночной ливень на этот раз вызвал размывы. Овраги за несколько часов заметно продвинулись и вширь и вдлинь, местами здесь очень распыленная почва, будто сахар, только намокнет, сразу растворяется и пошла вниз с водой. Один такой овраг тремя отвершками еще до ливня успел подобраться к самой дороге, которая вела из главного совхозного поселка на ферму. Тогда же, примерно с месяц назад, нетерпеливые шоферы сделали объезд прямо по пшенице. Боковая овражная ветвь приблизилась к зданию кормокухни. А за одну эту ночь вода выгрызла еще метра три, так что зданьице кормокухни одной стенкой зависло над пустотой, а чтобы проехать на ферму, понадобился новый объезд по уже поспевающей пшенице. А она, как на грех, стояла тут рослая да красивая. Жалко такую губить колесами.
Заведующий фермой товарищ Джура до рассвета побежал на коровник, увидел все это и призадумался. Неприятность. Этак в один прекрасный день можно со всем своим хлопотным хозяйством прямехонько в пойму съехать, вон какой глубокий да страшенный овражина рядом скалится. Что делать прикажете? Камень возить? Мосты строить? Да где ж напасешься такого добра, в какой план затраты запишешь? Тут только за кормами и за молоком едва успеваешь следить, а теперь еще и овраг. Похвистнев приедет, такого дрозда выдаст, что поседеешь до времени. Он это умеет.
Джура задумался. Взгляд заведующего фермой упал на бурты с навозом. Вот они, прямо под боком громоздятся. Агроном третьего дня специально присылал бульдозер, машина все это добро аккуратно перевернула, приготовила для отвозки на поля. Если подумать, единственный выход, чтобы скоро и без затрат наладить дорогу, — это завалить промоину навозом.
Бульдозерист спал на ферме, девчата его тут разбаловали, и парень любил позоревать. До утреннего многолюдства оставалось еще часа два, и Джура немедленно решил использовать технику по новому назначению.
— Вставай-ка, дело срочное, парень, — строго сказал он и не отошел ни на шаг, пока сонный тракторист не умылся, не сбросил ночную леность. — Пей молоко да быстренько к машине, тут одну работенку срочно провернуть надо. Давай-давай!
Хлопец не шибко вникал, зачем и для чего приказали растаскивать бурт, который еще вчера сгребал. Раз послан на ферму, значит, Джура и есть его непосредственное начальство. Ему и ведомо. В общем, завел машину — и ну катать навоз в свежий овраг. Сперва прорву в кормокухне завалил и утрамбовал гусеницами, а потом потащил навоз уже в овраг, чтобы дорогу для транспорта мало-мальски приспособить.
Джура присутствовал при этой акции безотлучно, коротенькой ручкой указывал, куда сталкивать, но потел от страха, то и дело выглядывая из-за угла фермы — не идет ли кто из поселка, чтобы в случае опасности ретироваться от всевозможных осложнений. Понимал, какую штуку отчудил. Он самонадеянно посчитал, что немного навоза употребит, ан нет, чуть не весь бурт оказался в прорве, пока кое-как дорогу удалось наладить.
Откуда взялся Поликарпов, заведующий фермой так и не понял. Машины у агронома по известной причине в последние дни не было, директор на капитальный ремонт ее сообразил отправить, так агроном с утра свой велосипед оседлал. На рассвете успел съездить до Пинского бугра, показал бригадиру, где навозный бурт положить, ужаснулся, сколько земли ливень опять снял, и теперь ехал за машинами и за этим самым бульдозером. Ну, естественно, и наткнулся.
Джура в грязных стоптанных кирзах стоял над оврагом, на погубленном навозе, когда агроном, сразу все понявший, подошел к нему с лицом прямо пунцовым от напряжения и свирепым до крайности. Тихо спросил:
— Твоя работа?!
— Моя, Геннадий Ильич, — с благородной решимостью ответил он. — Куда же денешься, стихия. Вон что натворила…
И, жалко так улыбнувшись, развел руками.
Поликарпов был уже вне себя. Все слова, какими можно только обозвать неприятеля, обрушились на Джуру. Если бы тот покорно стоял и не огрызался… Нет же, самолюбие и в нем вдруг взыграло, он тоже покраснел, напыжился и тоном оскорбленного достоинства крикнул что-то вроде того, кто тут хозяин и какое такое право дадено агроному оскорблять и криком на него кричать, когда он при исполнении обязанностей.
Вот тогда Геннадий Ильич и не сдержался. Он вдруг подступил вплотную, с вывертом взял заведующего за грудки, тряхнул раз-другой так, что пуговицы стрельнули в стороны, и, поднатужившись, сбросил Джуру с навозного отвала под откос, где как раз из-под свежей кучи уже выжималась коричневая жижа и ручейками текла по мокрому песку. Вреда потерпевшему немного, боли и ущерба вроде никакого, но обида — батюшки мои!..
О, как взвыл, какой шум поднял заведующий! Доярки сбежались, кто агронома клянет, кто хохочет, а Поликарпов, вложив в свой необдуманный поступок всю мгновенно вспыхнувшую злость, уже остывал и, мстительно ухмыляясь, бросился искать бульдозериста. Словом, оставил за спиной происшествие и занялся исправлением всего содеянного Джурой. Нашел парня в бурьяне, куда тот укрылся на всякий случай, и приказал тотчас спуститься с машиной вниз, чтобы проделать по дну оврага дорогу, по которой, уже в объезд и с превеликими трудностями, можно было сегодня же начать возить на поле погубленную органику.
Джура еще бурно митинговал, когда Геннадий Ильич, скрывая все возрастающее смущение под напускной строгостью, снова направился к нему. Заведующий подался было к ферме, но устыдился доярок и встретил обидчика слезливой, однако складной бранью на высокой ноте.
— Ладно тебе, не баба. Умолкни, — довольно мирно сказал Поликарпов. — Что заслужил, то и получил, понял? За фуфайку и за мокрый твой зад прости, погорячился. Но все новые расходы на перевозку ты оплатишь из своего кармана. Это уж я как-нибудь постараюсь, будь спокоен.
— А я, — закричал опять закипевший Джура, — а я этого дела тоже не оставлю. У меня свидетели! Я в суд подам! Где еще видно, чтобы руководитель другого ответственного руководителя за грудки брал! Это на каком таком году мы живем? Силу свою показываешь, что власть заимел? Ну, попомни, на суде ты у меня не отвертишься, там тебе покажут должное место, там тебе все пуговицы припомнят, еще за решетку угодишь по хулиганскому делу!..
