Митя всхлипнул и грязным кулаком вытер глаза. Еще всхлипнул, закашлялся и, стуча грязными сапогами, вышел.

На крыльце он остановился, разжал левый кулак и удивленно уставился на мятую пятерку: заходил, чтобы вернуть. А вот забыл. Забыл! Махнул рукой и побрел к своему дому.

Хоронили старую Савину на лужковском кладбище, вовсе и не похожем на кладбище. Могилок здесь было мало, все очень невидные, со старыми, черными крестами, кроме трех более свежих, о коих память еще не вышла. Над холмиками стояли рослые березы, молодая листва на них по-детски лепетала при порывах ветра. С этого бугра на три стороны открывался широкий вид. Не хотелось верить, что тут он и есть, вечный покой. Сюда хорошо прийти посидеть, красочным миром полюбоваться да жизни порадоваться, пораздумать над собственной судьбой.

Трещали синицы, на вершине старой березы разливался дрозд, радуясь славному солнечному дню. Умолк он лишь от шелеста многих шагов, и то ненадолго. Когда в светлой березовой тени священник тихим голосом стал отпевать, дрозд неуверенно и редко, но все еще щелкал. Священника привезли из Чурова, ближе не нашлось. Это уж Дьяконов постарался. И сам приехал. Все происходило быстро, разговаривали мало, стояли с лицами значительными, задумчивыми. Чередом подошли к могиле. Бросили по горсти земли. Менее чем через час на кладбище никого уже не было. Задержались только Савин и Катерина Григорьевна. Михаил Иларионович стоял, безвольно опустив руки, и смотрел на свежий продолговатый холмик, а жена, рядом, все смотрела на него, беспокойный взгляд вопрошал, силился понять, о чем он думает в эти минуты.

Нет, не понять. Есть в жизни каждого человека такие мгновения, когда и сам не разберешься, что такое с тобой делается, куда, за какие, дали вдруг шагнула мысль перед лицом того, что неизбежно случится со всяким…

Михаил Иларионович не скоро оправился от горя. Долго после того ходил молчуном, с женой и то десяти слов за день не говаривал. Осунулся, побледнел и слегка сгорбился за эти несколько дней. Неузнаваемый стал. Так ошеломила его неожиданная смерть.

На телеграмму жены раньше всех откликнулась дочь Зинаида. Она примчалась из Москвы в тот вечер, когда только-только вернулись с кладбища и сидели за поминальным столом. Одной шустрой Зинаиде и под силу так быстро одолеть триста километров от столицы до станции Чурово, потом длинную дорогу до района, оттуда еще до Кудрина, где в доме бабушки тихо сидела в одиночестве ее старшая доченька Катя, вот уже два года как жившая с дедом и бабкой. Ее привезли в деревню после того, как врач нашел у Катеньки астму, какую-то особенную, аллергическую, что ли, астму, и настоятельно посоветовал чистый воздух, лес, поле, где эта болезнь, по его разумению, могла в таком возрасте пройти бесследно. И, кажется, он оказался прав, болезнь, слава богу, не давала о себе знать. Девочка училась в шестом классе, отличалась впечатлительностью, отчего баба Катя и не разрешила ей поехать на похороны лужковской прабабушки… Зареванная девочка ночевала в кудринском доме с соседкой.

Зинаида — остроглазая, нервная красавица, худенькая женщина с характером наступательным и любопытным, по виду ну вылитая девушка в расцвете сил, с тонким станом и светлым лицом, хотя к этому времени «имела неосторожность», как она выражалась, родить трех со своим непутевым мужем-сантехником. Правда, когда они поженились, он еще не назывался непутевым и не был жэковским сантехником, в общем, еще не спился от бесчисленных подношений чрезмерно щедрой клиентуры. Все это произошло потом… Не очень счастливая, но стойкая Зинаида не стремилась отвыкать от родителей и родной деревни. Она любила мать, отца и, откровенно говоря, связывала свое будущее меньше всего с мужем и более всего с ними, родителями. Мать и отец казались ей надежнее, что и доказали лишний раз, взявши к себе Катеньку.

Пробыла Зина у Савиных всего три дня. Поплакала с матерью, съездила еще разок в Лужки, после кладбища походила там с дочкой по лугам, порадовалась ее хорошему виду и успехам в школе и заторопилась назад, не столько боясь за Архипа, сколько за двух маленьких, которые у него, «будь он трижды неладен», на руках остались. Ненадежный у них папочка.

В день отъезда, еще в Лужках, Зина как-то очень задумчиво осматривала деревню и зеленый мир вокруг Лужков, ахала, поглаживала густоцветную, нарядную, словно невеста, яблоню в огороде и со слезами на глазах ходила по комнатам опустевшего дома. И здесь ей все было по душе, все родственное, доброе, даже как половицы скрипят и как часы отбивают звуки минувшего века. Смотрела в окно на солнечный луг, на речку, мигающую отблесками солнца. И вдруг сказала глубоким грудным своим голосом:

— Вот бы где жить!

Катерина Григорьевна внимательно посмотрела на дочь.

— За чем же дело стало? Живи. Надо только подумать о зиме, о снежных заносах и нелегком труде, без которого тут нельзя жить. Твой Архип со скуки еще больше запьет. Или сбежит на вольные хлеба в столицу. Привычка у него страшная, не вот-то отделается.

— Он у меня убежит! Он у меня запьет! — с вызовом ответила она и сверкнула глазами. — Сам-то где родился и вырос? Аж в Поповке, вон за тем лесом! Глуше некуда. Тоже без кранов и горячей воды, так?

И уехала.

Сын Веня, Венька, Вениамин, хоть и находился ближе, приехать не сумел. Жена отбила телеграмму: в дальней командировке. Вениамин работал в той организации, что занималась монтажом электрических линий и установкой подстанций, машин. Это такая работа — неделю дома, две — за лесами и болотами, где его не вот-то отыщешь. Приехал он только к девятому дню, на поминки, растерянный и виноватый. Поклонился, обнял отца-мать и руками развел. Виноват, обстоятельства. Уселся рядом с отцом, и всем в глаза бросилось: как они похожи!

Двадцативосьмилетний Вениамин, с тем же округлым, решительным лицом, как у отца, с теми же волевыми складками от носа к уголкам твердого рта, серьезный и вместе немного озорной по молодости, крепкий телом и широкий в плечах, олицетворял здоровье, силу и надежность. Родители знали, что он не курит, выпивает только в компании и по значительному поводу, очень работящ и неуемно любопытен к жизни. Вот это качество Михаил Иларионович особенно ценил в сыне, при каждой встрече и подтрунивал, и задавал разные нелегкие вопросы, всяко разжигая в нем это творческое чувство, свойственное прежде всего людям крестьянского труда. Разжигал, радовался, а вот удержать в родном селе пе смог. Поехал Вениамин в город на курсы, всего-то на два месяца, и вдруг нашел там свою любовь. Все на свете позабыл, женился и, конечно, остался в городе. Измена колхозу!

А родителям каково? И отец, и мать, особенно Михаил Иларионович, просто места себе не находили. И все думал, все молчком. Не спал ночами, переживал, горько удивляясь, как это просто и в одночасье Венька, его правая рука, расстался с родной землей, с отцом и матерью, променяв привычную жизнь на новую — с любовью.

Областной город не был для Вени Савина чужим и до этого. Там он учился и закончил техникум механизации сельского хозяйства. И со свежей радостью немедленно вернулся и два года отлично поработал у них в колхозе механиком. И продолжал бы работать, уже вынашивал мечту — заочно учиться в институте. Ну, а тут подвернулись эти самые краткосрочные курсы. И девчонка. Она-то и заставила его свернуть с намеченной дороги.

Савин не раз втягивал в разговор о сыне и жену, жаловался, что так вот получилось. Но у Катерины Григорьевны, оказывается, имелась своя точка зрения на этот счет. Она не во всем соглашалась с мужем. Говорила, вздыхая:

— Любовь, Миша, тут ничего не поделаешь, это оправдание для молодых. А городскую девушку в деревню не перетащишь, даже когда сильная любовь. Обществом они дорожат, многолюдством, соблазнами вроде театра да танцев с концертами. Все это и Вене не чуждо. Вот и остался.

— Любовь! — Савин произносил это слово уже по-стариковски, с некоторым пренебрежением. — О нас с тобой он не подумал, бросил одних и ручкой не помахал. Живите сами! Хорошо, что внучка с нами. Не будь ее, так оглохли бы от тишины в доме.