Нежный молчал. Что ей сказать?

— Но почему, почему? Ему не нравится Калининский совхоз?

— Он сам говорил, что нравится. Я тоже думал: почему? Только когда Геннадий убежал, догадался. Понимаете, похоже, что не хочет уступать Похвистневу. Уехать — значит уступить. Но прав-то не директор, а он, Генка!.. И вот… Характер. Тот еще характер!

Игумнова сжала губы, и лицо ее сперва отвердело, потом стало мягким, раздумчивым, и во взгляде появилось что-то светлое, одобряющее, даже материнское.

— Олег Иванович, — мягко сказала она, — а ведь Геннадий Ильич верно поступает. Честно. И как я раньше не догадалась?.. Дура. Набитая дура! Мало меня жизнь учила.

Она поднялась и пошла к двери.

— Куда же вы?

— Домой. И ни в какой Долинский я не еду. Там и Поликарпову дел невпроворот. Начудили вы тут…

Она остановилась и горько улыбнулась:

— А я ведь уже договорилась корову продать. Так мне и надо, бабе неразумной. Уж чего проще — взять да поменяться местами с Семеном Саввичем. Куда как проще!

Кажется, она заплакала. Нагнула голову, скрыла лицо и пошла прочь.

Нежный сидел истуканом и покусывал ногти. Если рассудить, то с одной стороны… А с другой… Но все его рассуждения были путаными, скользкими, он и сам понимал, что плохие рассуждения. И вся его дипломатическая деятельность шла от желания сгладить опасный конфликт да устроить личные дела Геннадия Поликарпова, друга. И в голову не пришло, что самому Поликарпову начхать на эти личные дела. Вот что упустил из виду районный агроном Нежный. Хотя должен бы понимать. Сам все пережил. Но не понял, какие они с Поликарповым разные люди. Насколько Генка выше его, Олега Ивановича.

Нерадостный вывод. Сиди в скучном кабинете, размышляй, кори себя.

…Спал Геннадий Поликарпов, рыжую прическу растрепал, толстые губы приоткрыл, снов не видел, приводил в порядок расстроенную нервную систему, которая, по слухам, не восстанавливается. Тоня ходила на цыпочках. Когда стемнело, света не зажигала и больше всего желала, чтобы не проснулся муж, а вот так бы хорошо проспал до утра, которое бывает мудренее вечера.

В районном центре уже засветились окна. Рабочий день кончился, но Фадеичев, побывав дома, вернулся к себе и стал звонить в область, искать Ивана Исаевича.

Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.

Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:

— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.

— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..

— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.

— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.

— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?

Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:

— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?

— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!

Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.

— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?

— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.

Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:

— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.

— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.

— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?

— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.

— Непременно. Агронома захватить?

— У тебя нет агронома.

— Простите, забыл.

Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.

Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.

Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.

Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.

Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.

Кажется, теперь можно пойти домой. Телефоны спят, в знании райкома ночная тишина. За окном черно и тепло. Мир отдыхает.

А вот завтра…

Заседание бюро райкома Фадеичев назначил на десять. К этому часу у него на столе лежали справочные таблицы, над которыми районный агроном трудился далеко за полночь. Вот когда пригодились созданные агрохимической службой области картограммы полей в районе!

Олег Иванович Нежный очень скоро понял, какая проблема волнует секретаря и о чем пойдет разговор на бюро. Понял — и тихо порадовался. Стоит ли напоминать, что во всей этой истории имелся его вклад: письмо Сомову и тот вечерний разговор у Фадеичева, причиной которого был конфликт между Похвистневым и Поликарповым; конфликт, который вышел за локальные рамки и возбудил мысли куда более значительные. Мысли эти перекликались с Кодексом законов о земле, принятым высшим органом власти.