Уже накрапывал дождик, все торопились. Марина в голубом плаще поглядывала из-под капюшона, выгребала остатки сена. Копешки таскал Вася. Он рассказал Мите про вчерашнее, и тот поморщился, глянул на Зину и сказал: «Разберутся сами». Зина с матерью раскатывали от навеса к скирдам тяжелый кабель, два электрика — шефы — ставили рядок столбиков, чтобы навесить временную проводку. Сгружали какие-то тяжелые железки. Все работали молча. Небо не предвещало добра.

Часам к трем стащили последние копны. И все собрались у скирды. Зина забралась наверх помогать. Она укладывала навильник за навильником, Силантий только успевал поправлять да очесывать.

Механики прикручивали мотор и вентилятор к брусьям. Подключили кабель. Загудело басовито, вентилятор погнал воздух. Веня дал тросик Васе, сказал:

— Пролезь в дыру, мы мотор подтянем.

Вася пополз под скирду. Его долго не было, потом голова показалась с другой стороны, он отфыркивался, как жеребенок, сказал, что в дыре больно тепло. Вентилятор затянули глубже, мотор закрыли кожухом, чтобы не искрил. И включили ток. Струя воздуха прошила тоннель, через рыхлое, еще не слежавшееся сено пошла по сторонам.

— Вот и остудим, чтобы не было тепло. — Веня ходил вокруг и потирал руки. Дождь? Ну и пусть себе! Конечно, лучше бы под крышу, но где, в каком колхозе позаботились о крышах! Всего понастроили, а вот крыши забыли. Это в дождливом-то крае!..

Со скирды сползли верхолазы. Все! Ни одной копешки на лугу. Зато три скирды да пирамида тюков на той стороне.

Сеноуборка кончилась, а не расходились, ждали нового дела.

— Куда нам? — спросила Марина.

— С поклоном, по домам. До лучших времен! — Веня церемонно поклонился и глянул на Митю.

— До утра, — сказал Митя. — Там видно будет, вон как небо нависло!

Казалось, что за напряженные часы все забыли об Архипе. Ну, застрял с чужими людьми в Поповке — и пусть себе. Сиди там. Но это было не так.

Подскочил газик Дьяконова, расплескал воду в Глазомойке. Савин и две женщины из правления взялись обмерять рулеткой скирды и записывать. Михаил Иларионович подозвал Зину, что-то сказал ей, и она ушла домой. Настёна с Катериной Григорьевной перешептывались и поглядывали на девушек, которые тоже не уходили. Лицо Ленушки горело алым цветом. Горбатенькая их хозяйка подкатилась к Дьяконову и долго чего-то вдалбливала ему, тыча сухоньким пальцем в грудь. Председатель коротко похохатывал.

Подъехали два милиционера верхами, в синих плащах.

Подозвали Васю. Он побежал ловить коней. Зина возникла, уже в брюках и куртке. Даже с ружьем за плечами. Савин без разговоров отнял у нее ружье.

Кавалькада тронулась берегом Глазомойки к броду. Впереди ехал Вася.

Дождик шел редко, будто нехотя. Серые дороги, как оспинами, покрылись темными пятнами; эти пятна сливались, дороги темнели. Тепло еще держалось на земле. Малоподвижный циклон, удачно сместившийся на несколько считанных дней, возвращался на привычное место. Он опять повис над всей Россией.

Катерина Григорьевна увела Марину. Хватит ей «физкультпривета» на первое время. Наработалась.

Настёна со значительным видом позвала за собой Ленушку и Ксюшу.

Веня и механики на «Жигулях» помчались в третье звено, ставить там вентиляторы. Опыт есть!

Митя потоптался, залез в брезентовый плащ и в одиночестве потопал на дальнее ржаное поле. Давно не смотрел, какое оно сделалось за сенокосную неделю. Может, и перерыва не будет, пора выводить комбайны? Вспомнив об Архипе, поморщился. Да-а… Не все так просто, как думалось поначалу.

Дьяконов и Савин отправились к агроному обедать. Вскоре туда прибежала и оживленная Настёна. Долго не выходила, видать, и ее усадили за общий стол. Чтобы докладала о семейных — у Мити — делах.

А часа через два от Глазомойки возникла конница. С пленником.

Впереди на коне ехала Зинаида, с такой решимостью на бледном лице, какой позавидовала бы и Жанна д’Арк в свой звездный час. За ней с понурой головой вышагивал Архип, поуменьшившийся в объеме. Далее двигались два милиционера и Вася.

При ближайшем рассмотрении Архип выглядел поврежденно. Под правым глазом у него чернел на полщеки зловещий синяк, нижняя губа была слегка рассечена, а левая рука на повязке. Он старался идти твердо, но глаз не подымал. И никого не видел. Впереди мерещилась беспросветность. Так хорошо началось, и вот опять на старое…

Уже потом Зинаида рассказывала матери:

— Подъехали мы, значит, к Поповке, я думаю: сейчас кинусь кошкой, исцарапаю, изувечу и прибью охламона! Такая во мне злость накопилась — чернота! Стали искать по хатам. Нету. К той баньке вышли. Одно пепелище. Мы по огородам, по кустам. Никого. Нашли след к реке, вышли на берег, повыше брода. Песок натоптан, уплыли, значит, те гости дорогие. Ну ладно. А он-то? Неужто в бега с самогонщиками ударился? Вернулись. Гляжу, Васятка рукой машет. Бегу. Милиция следом, кобуры расстегивают. И вот тебе картина, маменька. Кладбище ихнее, всего семь, что ли, крестов, да бурьян до головы. Только одна могилка выполота, очищена и даже подсыпана, крест прямо поставлен. А на ней, на могилке, побитой своей головой к кресту лежит мой Архип и спит сном мученика. В синяках весь, сивухой от него разит, а вот сообразил же, материнскую могилку нашел и привел в порядок! Пьяный-пьяный, однако уразумел, души хватило. И уснул возле.

Зина рассказывала и плакала. И Катерина Григорьевна всхлипывала. И сказала сквозь слезы, что осталась в нем доброта, не пропил крестьянской души! Она и виновата, что не углядела и отпустила от себя. Будь жена рядом, ничего плохого не произошло бы. Словом, приняла эту вину на себя.

— Кто ж его исколотил-то? Ведь я на тебя грешила, — сказала мать.

— Те самогонщики удружили. А за что — не помнит. Или говорить не хочет. Ну, у меня он не отмолчится, все одно выведаю.

Архип, как прибыл домой, так и скрылся. Отыскал в сарае кучу привяленной травы, сделал себе гнездо, свернулся и уснул. Чтобы, значит, не мозолить никому глаза и явиться на суд людской в надлежащем виде, будто ничего страшного и не произошло.

В нем заговорило самолюбие. Жаль, что шляпу потерял.

— Читай, — громко и весело произнес Глебов. И придвинул только что вошедшему Румянцеву последнюю сводку по кормам. — Твои виноватые кудринцы на первом месте. Даже сена выхватили восемьдесят процентов плана. А в лужковском звене на девяносто два. И план по сочным и обезвоженным перекрыт. За считанные дни! Вот тебе и грибочки. И выговоры. И дожди, которые всем другим мешают, как плохому танцору одно место. Для себя работают! Это же надо, все ко времени успеть. Малым числом!

Румянцев покусывал губы и не знал, что ответить. А Глебов в приподнятом настроении продолжал:

— Личная инициатива неизмеримо выше бездумной исполнительности — вот главный вывод из наших деревенских событий. В Поливаново ты послал на сенокос шестьдесят рабочих-шефов. Шестьдесят! Много ли накосили? И сорока процентов к плану нет. Пока ты сидел у них над душой — косили. Уехал — костры разожгли, сидят и молодую картошку пекут. А в Лужках считанные работники, но трудились день и ночь. Умно, расчетливо. С использованием всей техники. И никто у них над душой не сидел. Для себя работали, понимаешь?

— Именно для себя, — с каким-то подтекстом заметил Румянцев.

— А что здесь плохого? Они члены колхоза. Выгода на обе стороны. Если у них с хлебом получится так же хорошо, мы с тобой будем спокойно спать. И мясо в норме сдадут, и хлеб. И заработают — будь здоров, каждый двор «Жигулями» обзаведется.

— Вот именно. Новых кулаков будем плодить в этих звеньях, — хмуро, но убежденно бросил Румянцев.

Аркадий Сергеевич даже отшатнулся.

— Ну, ты даешь, Иван Иванович! Вроде и годами не стар, и в партии давно, а мысли твои где-то в тридцатых годах витают. С отставанием на добрых полвека. Вспомни, сегодня уже четыре миллиона легковых автомашин в личном пользовании — это все у кулаков? Каждый город в кольце красивых дач — тоже кулацких? На сберкнижках миллиарды — это что, нетрудовые заработки? У того же ленинградского токаря, про которого фильм недавно показывали, — семьсот рублей в месяц зарабатывает, — яхта личная! Кулак? Конечно, в этой массе обеспеченных людей есть и скрытые воры, взяточники, мошенники, их давно пора за ушко да на сибирское солнышко. Но — заметь! — крестьян-тружеников среди обеспеченных что-то не слишком густо. Пусть их тоже станет много, ведь мы платим премии Зайцеву и его звену не за красивые глаза, а за тонны хлеба, мяса, картошки. Почему не платить, скажи, пожалуйста? Так что насчет новых кулаков ты крупно ошибаешься. Не в ту степь… Всякий человек хочет жить обеспеченно и с удобствами. Пусть все живут богато, только бы хорошо работали. Хуже, если мы станем плодить бедняков. К добру это не приведет. А вот к пустым магазинам — да! Бедные семьи — бедное общество… Фу, как ты меня возмутил!