— Нам сегодня вернуться велели, — хмуро напомнил он.
— Ну приедем к завтрему, подумаешь!
— Али к субботнему ужину, — хохотнул тот, что помоложе. — От такого стола да на одра? Ты что, пацан!
Тут они снова выпили, о Васе забыли, он топтался в отдалении и не знал, что делать. Архип сам решил и за него. Крикнул:
— Слышь, Васятка, ты вот чего, возвертайся в Лужки. И коня другого забирай, а спросят, скажи, кое-какой ремонт я затеял, завтра прибуду, не затеряюсь. Давай жми, дорогу знаешь. Ну, мужики, за наше понимашь ли, знакомство!
Никогда Вася Тимохин не был таким злым, как в эти минуты. Он хотел крикнуть что-нибудь обидное, чесались руки взять кол и разбить поганый стол, разогнать… Что еще хотел — это пришло откуда-то из «Острова сокровищ», из лихого «Капитана сорвиголова», от «Петьки Дерова», словом, из прочитанного, дерзкого, отчаянно смелого.
Не сказав и слова — на него уже не смотрели! — Вася пошел к лошадям, распутал их, оседлал, на глазах у сидевших за столом забрался в седло и шагом поехал через поле, ведя вторую лошадь в поводу. Скрывшись за кустами, он остановился, привязал коней и бегом, низами огородов пробрался снова к баньке. Знал, что делать. Вылил самогон из фляги, повалил канистры, раскрутил проволоку, и котел шлепнулся в огонь, а кастрюля, примазанная тестом, скатилась на пол. Потекла противная размазня. Тогда он схватил в очаге жаркую головню, бросил под стену, потом другую, третью — туда, где впитывался в дерево самогон. Вот вам! Вот так, пьянчужки! Вам и одной канистры за глаза хватит!
Снова бегом, постоянно оглядываясь, Вася добежал до лошадей, вскочил и, погоняя на рысь, завилял по редколесью. У края поля остановился и еще раз оглянулся. Нет, пока ничего не видно. Но он был уверен, что погаснуть банька не могла.
Через Званю перебрался, как и Архип, ведя за собой лошадь. И тут оглядывался, боялся погони. Но захмелевшие самогонщики вряд ли учуяли пожар за густой зеленью в огородных низах. Разве случайно пойдут…
В Лужках он направился к Савиным.
Зинаида слушала его, и глаза у нее разгорались. Вот и мужская неукротимость осенила лицо. Сейчас она… Катерина Григорьевна даже растерялась.
— Ну, все! — Зина взяла у мальчика ружье, умело разрядила, однако не повесила, а поставила в угол.
— Покличь Веню, — приказала она. — У навеса он, с машиной. Скажи — по срочному делу. А сам с лошадьми давай к броду. И там ожидай нас.
Однако задуманное ею сорвалось. Веня быстро разгрузил катушку кабеля и умчался по-за огородами в Кудрино. Вася вернулся. Опоздал. Что теперь?
— Ладно, — Зина едва разжала зубы. — Оставим до утра. Теперь все равно поздно.
И только Вася вышел, как она бросилась к матери на грудь и завыла в голос. Стыд-то какой! Ведь слух пройдет… Не скроешь. Сорвался ее охламон, опозорил перед всей деревней!
В тот день не все сено застоговали, хотя и очень торопились. Небо заволокло низкими, нехорошими по виду облаками. Ветра на земле не ощущалось, а в вышине облака бежали все стремительней, все более торопились. Серая толща нарастала. Тусклая тишина рождала предчувствие недоброго.
Дед Силантий с сыном завершали длинную, третью по счету скирду. Она вырастала такой же островерхой и гладкой, только с одного конца как бы без крыши. Туда подвозили копны. Митя работал за двоих: подвезет пять — семь копен, пересядет на стогомет, быстренько подымет сено наверх — и опять за копнами. Хотели кончить дотемна, но не получилось. Митя ругал себя, что отослал Архипа. Да и Васю. Вдруг дождь?
Домой Митя вернулся в скверном настроении, хотя еще не знал о Поповке. И голодный как волк. Не сразу заметил, что печь в избе вытоплена, стол застелен скатеркой, вилки-тарелки положены перед его стулом, даже хлеб нарезан. Как в ресторане. И чисто везде, полы еще мокрые, половичок на месте. Он удивленно постоял и тут вспомнил Настёниных дачниц, прежде всего беленькую Ленушку с ямочками на щеках. На нее он засматривался, и она всякий раз под его взглядом краснела. Ихняя, конечно, работа. Шефы, значит, по части устройства его холостяцкого быта. Ну что ж, приятно.
Забота соседских девчат несколько рассеяла душевную хмару. Он заулыбался и опять вспомнил Ленушку.
Плескаясь возле умывальника во дворе, услышал, как скрипнула калитка, оглянулся. Они…
— Мы к тебе, — сказала бойкая Ксюша. — Не прогонишь?
— За что же? За добро? Вместе и поужинаем. Проходите, я быстренько.
Не хороня улыбки, он торопливо вытерся чистым полотенцем. Все как у семейного. Отчего-то сделалось легко и весело. Надо же, какие заботливые. А вот он… О чем говорить с девушками?
Ужинали они втроем. Подавала Ленушка, а Ксюша подсказывала, что и как. А когда Ленушка принялась наливать чай, Ксюша потихоньку вышла. Оставшись с глазу на глаз с Митей, Ленушка затихла, разговор у них расклеился, она заторопилась мыть посуду, а как вымыла, так к дверям. И от дверей сказала:
— Я пойду. До свиданьица.
Но Митя перехватил ее, взял за руку и в глаза заглянул.
— Останься, — сказал просительно.
— Как это? — Брови ее поднялись, в глазах мелькнул испуг.
— А так. Останься, и все. — Он и сам не знал, что говорит. Голос перехватило от волнения.
— Да ты что, Митя! В уме ли? Как же я людям в глаза посмотрю завтра? Или ты думаешь, что я из таких…
Глаза ее наполнились слезами, а губы задрожали от обиды.
Он отпустил ее руку. Ленушка перевела дух.
— Спасибо за ужин. И за все. — Теперь голос Мити звучал сухо, отчужденно.
— Уж и обиделся сразу. Ты подумай, без году неделя знакомы, а ты вон что предлагаешь. Стыдно так, Митя.
И сама взяла его за руку.
Он молчал, смотрел в сторону и загнанно дышал. Так они и стояли у приоткрытой двери.
— Ты ложись, устал небось, лица на тебе нет. Ложись. Я пока выйду, а потом на минутку зайду к тебе, посижу, ладно? — голос ее звучал ласково, по-матерински.
Сказала — и за дверь.
Митя постоял, разделся и лег. Но тут же вскочил и погасил свет. А через минуту открылась дверь. И опять щелкнул выключатель. Он зажмурился. Ленушка подошла и безбоязненно присела на край кровати.
— Ну? Песенку тебе спеть? «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю».
— Лен, — хрипло спросил Митя. — Ты одна? Ну, это… Замужем не была? Свободная?
Она вздохнула.
— Свободная. Двадцать третий год пошел, а вот…
— Чего так?
— Жениха не нашла. В деревне у нас нету, а в городе вязались, да все какие-то не такие! Я хочу настоящего, на всю жизнь. Чтоб семья. И дети. Как у моей мамы. Нас у нее двое. А отец умер. Давно. Вот я и поехала на стройку, деньги для семьи зарабатывать. Да что-то плохо зарабатывается. Но все-таки посылаю десятку-другую. Сама кое-как. А в колхозе у нас плохо. У нас лен сеют. Он вырастает, а убирать некому, гниет. Потому и заработки плохие. А вот таких дельных ребят, как ты, не осталось. Поразъехались.
— У нас тебе нравится?
— Тут хорошо. Порядок. И люди добрые, вроде родные. Ну конечно, на работе за столько-то лет все сдружились, да?
— Вот и переезжай к нам. Со всей семьей.
— Как это? А жить где?
— Два дома пустые стоят. Попросим Дьяконова. И семья твоя будет работать. У нас хороший заработок.
— Почему это моя семья? А я что же?
— А ты со мной. Вот в этом доме. А можно и всем вместе. Тоже не тесно.
— С ума сошел! — И Ленушка густо, до слез покраснела. — Я не знала, что ты шутник.
— Я не шучу, Ленушка. Если ты согласишься…
— Да как же без любви-то, так, сразу? Вроде по договору. — Она встала и от кровати отошла. Стояла и не знала, куда руки девать, куда смотреть. — Ты больно скорый. Фу, даже жарко стало. Ой, Митя, уже поздно. Ксюша заругается, я пойду.
Но не уходила, все топталась посреди комнаты. Митя лежал и, не отрываясь, смотрел на нее. Было в его глазах такое обожание, такая надежда, что она вдруг подошла и поцеловала его в щеку.
— Спи. Спокойной ночи! — И пошла, по пути погасив свет.
Утром она увидела Митю уже на туманном лугу. Он ворочал копны: они повлажнели и были тяжелей, чем вчера. Митя кивнул ей и Ксюше, та с удивлением воззрилась на подругу: смотрите, даже не подошел после вчерашнего, о чем Ленушка подробно доложила. Чего это он?
