Поликарпов молчал. Игра это или Фадеичев всерьез? Ладно, разберемся. Нагнулся к шоферу и сказал:

— Сейчас влево еще будет дорожка, сверни на нее. Там за бугром есть одно место, с него и начнем, раз начальство вдруг пожелало.

Фадеичев дернулся, но смолчал. Это «вдруг» делало и его соучастником «войны с землей».

…Пыль, пыль, пыль. Справа, слева, на траве по межам, на колосьях, на туфлях, топающих через пропашное поле, на брюках, в каждом дуновении ветерка. Пыль вместо земли, которая должна состоять из комочков. Слитая корка, где застоялась, а потом испарилась вода после ливня, косячки пыли за камнями — по-над ветром… Они ходили и ездили час, потом другой. Поликарпов говорил, Фадеичев слушал и все яснее видел, что можно сделать с землей, если двадцать два раза за сезон елозить по ней тяжелыми и легкими тракторами и машинами, если не навозом лечить ее и не травами, а одними сверхсильными солями и туками, способными так же легко впитываться в корни растений, как и уплывать вместе с водой в овраги и речки, где они становятся уже отравой. И поля, где удалось сеять травы или где они были сейчас, показал Геннадий Ильич. Только мало этих лечебных, отдохнувших полей на совхозных угодьях, до обидного мало, и нет пока надежды, что увеличится их площадь, чтобы основательно повлиять на больные земли.

Ходили, не спорили, не ругались, но лицо агронома горело, он слышал, как часто и сильно бьется сердце — так, будто одолевал он высокую гору.

Фадеичев то и дело смотрел на красное от волнения лицо Поликарпова, искал ответа не в словах, а на лице, в глазах. Вдруг он спросил:

— У тебя язвы в желудке нет?

— Нет. А что?

— Ничего. Будешь иметь такое удовольствие, если не научишься жить и работать без лишних эмоций. Не тому учу, что надо быть равнодушным. Это мерзость для человека. Просто сдержанности побольше. Уметь владеть собой.

— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.

— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…

Он махнул шляпой. Шофер подъехал. Достал из машины черную хозяйственную сумку, расстелил на меже газету.

— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.

— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.

— Кефиром смочишь. Держи.

Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.

— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.

— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?

— Нет, — горько сказал агроном. — Далеко не все. Уж если смотреть, чтобы понять, так поездим еще.

— Теперь, пожалуй, уже поздно тебе в трест. Запирают двери.

Фадеичев задумчиво смотрел на часы. Половина шестого. Он уже сидел в машине, агроном стоял рядом с раскрытой дверкой. Шофер скосил глаза на секретаря и ждал сигнала, чтобы нажать на стартер.

— Поздно, — устало согласился Поликарпов. — Завтра с утра придется.

— А нужно ли с утра?

— Нужно, Павел Николаевич. Приказ подписан, а я не могу и не хочу уходить.

Он ковырнул пыльную дорогу носком ботинка и отвернулся. Фадеичев тоже смотрел на землю, которая остается под властью Похвистнева. Вот положение… Не знал агроном, что и он, Фадеичев, к этому нелепому приказу руку приложил.

— Лучше всего тебе сделать так, Геннадий Ильич, — сказал он. — Едем сейчас в райком, я останусь, там кое-какие дела. Вася отвезет тебя домой, а я попробую созвониться с директором треста и пригласить его к себе, еще там кого-нибудь. Если приедут, ну, завтра, что ли, пришлю за тобой машину, и мы все вместе сядем рядком и обсудим, почему ты не можешь уехать и надо ли тебе уезжать в благодатный Калининский совхоз. Согласен?

Поликарпов кивнул, но глаз не поднял.

— Тогда садись. И по домам.

Через полчаса Геннадий Ильич входил в свою квартиру.

— Так быстро обернулся? — удивилась Тоня.

— Не удалось. — И он рассказал, с кем и как провел почти весь день.

— К чему бы это? — она задумалась. — Неужели хочет оставить тебя здесь? После всего, что произошло у вас с «этим»…

— Не знаю, — устало ответил Поликарпов. — Утро вечера мудреней.

Он лег на диван, закрыл глаза. И сразу вспомнил, как слушал его Фадеичев, как загорались гневом его глаза. Неужели все это ясное, простое было для секретаря откровением? Трудно поверить. Фадеичев часто на полях. Он не мог не видеть примет эрозии. Может быть, просто считал, что беда еще далеко, что не грозит она полям, не скажется на текущих делах? Иль уже слишком во власти сиюминутных дел и забот, не до загляда в будущее? Как бы там ни было, теперь Фадеичев не оставит все по-прежнему. В конце концов, это и есть главное, а вовсе не перевод агронома, не личная его судьба.

Вот последнее, что промелькнуло в уставшей голове Поликарпова. Потом он уснул. Очень крепко. Как спят только молодые.

Спал, не ведая, что носится по полям машина Похвистнева, которому кто-то сказал о визите Фадеичева. Директор искал секретаря на одном, на втором отделении, расспрашивал, чем он интересовался, и все — Маятнов, Джура, начальники отделений — говорили, что искал главного агронома. Зачем ему главный агроном? Бывший главный? Может, сам хотел увезти к Аверкиеву, чтобы скорей провести операцию? Может, никаких объяснений и не требуется? Или о нем, о директоре, шел разговор? Вдруг это продолжение вчерашнего разговора при Нежном, неприятного разговора, о котором Похвистнев до сих пор забыть не может?

Спал Поликарпов и не слышал, как постучали в квартиру, как удивилась Тоня, увидев в дверях коменданта, верного исполнителя директорской воли.

— Хозяин дома? — комендант быстро заглянул в комнату.

— Зачем он вам? — холодно спросила Тоня.

— Директор велел передать: его ищет Фадеичев.

Она секунду-другую помедлила.

— Нет его. Вернется, скажу.

— Да, скажите. И вот еще… Вы, пожалуйста, ускорьте сборы. Квартиру для нового агронома надо готовить. Ремонт, то-другое. Чтобы без напоминания, значит, по-быстрому.

Тоня громко захлопнула перед ним дверь.

Так спал уволенный агроном, наверное, впервые за последние три года. Спал, презрев заботы и дела, которые тоже впервые за много лет вдруг стали отступать от него так далеко, что Поликарпов оказался не в центре их, а где-то в вакууме, на стороне. Непривычная позиция не делала жизнь легче, напротив, давила на него бездельем во много раз сильней, чем насыщенная заботами земная атмосфера. Только сон и спасал от этой давящей тяжести.

Спал, а чуть раньше этого предвечернего часа перед районным агрономом Олегом Ивановичем Нежным уже сидела Евдокия Ивановна Игумнова, смотрела в рот агроному, удивляясь и путаясь во всем происходившем без ее участия.

— Так он отказался? — переспрашивала она.

— Вот именно. Я не думаю, чтобы всерьез. Похоже, это эффектный ход, отсрочка неизбежного, некое кокетство, что ли. Приказ согласован и подписан. Вы сейчас в Долинский?

— Хотела показаться, поговорить. Но передумала. Вовсе не поеду. Как же на живое место, Олег Иванович? Нехорошо ведь? Вдруг Поликарпов всерьез? Я его понимаю.