Гудела сушилка, грохотали машины, вокруг сыпал уже ставший привычным серый дождик, а городской Архип, оскользаясь на мокрой тропе, торжественным и неспешным шагом спускался с бугра, временами останавливаясь, чтобы посмотреть на речку, луга за рекой в сизом тумане, на рядок потемневших от дождя хат и даже на тусклое небо над головой.

Лишь когда он подошел совсем близко, Зина не выдержала. Она бросила свою коляску на полдороге и шибко побежала навстречу. Тут и Архип не устоял, шаги ускорил, на ходу сбил с головы шляпу и, обняв супругу, ткнулся в плечо ей, всхлипывая, словно обиженный мальчик.

— Встрелись, значит, — пробормотал он. — На дожде встрелись… В суровом, значит, родимом краю.

Зина заговорила ласково и добро сквозь легкие слезы. И как маленького все поглаживала и поглаживала его плоскую спину, не зная еще, как разгадать эту непривычную его растерянность, вроде бы вовсе не по характеру, когда встречается с ней, гордячкой и неуступой, которая только и знала, что пилила его в городе, вызывая на встречный громкоголосый спор.

— Ну, чего ты, чего это? Все хорошо, вот мы и вместе опять, и раскисать тебе не надо, и дети при нас, слава богу, и родные — вот они, все родные-хорошие. Уж не больной ли ты, Архипушка? Не случилось ли чего?

Голос жены помаленьку привел его в чувство. Архип поднял голову, поцеловал мокрую щеку жены, после чего поднял с земли свою альпийскую шляпу и водрузил на положенное место.

— Как ты здеся? — спросил неуверенным голосом и поглядел в лицо Зины уже ревнивым мужниным взглядом.

— Хорошо я здесь! И Катенька здорова, сам видел. И все дорогие наши при деле и здоровы. Не на высылку мы с тобой прибыли, а в родные свои места. Али ты не рад? Али по Москве слезы проливаешь?

— Непонятная ты баба, расстройство мое от воспоминаниев, от близости родителей своих, нашего с тобой детства и любови. И так, понимать ли, защемило в грудях, ну хотя опускайся на колени, ложися лбом на эту землю, прощение просить. Вот произнесла моя теща, будто нет больше на свете той деревни, где я родился, будто и Лужки доживают век, и скоро на бугре лес густой вырастет заместо хат и всего прочего, дикостью покроется местность. Потому и жалко мне всего этого. Мы ж сюда из Поповки ребятами бегали, понимать ли, раков в Глазомойке ловили. И в сад за яблоками. Э-э, а вот и знакомая моя, Тимохина, как тебя, забыл имя-отчество…

Она уже стояла рядом, всматривалась, скрестив руки на груди.

— Марья Михайловна я, здравствуй, Архип, вот и пришлось свидеться. А ты вовсе городской сделался, встрень на улице, подумала бы, ученый какой идет або начальник. Ты хоть Митю-то нашего помнишь? Ага! Он и ноне на покосе, все с нами да с нами, не уезжал никуда. А вон и дедушка Силантий, ты его должон помнить, а это Борис, сынок евонный, тоже из городу, он раньше тебя отбыл учиться, ну и летом прибывает пособлять, вроде как шеф тутошний, по родству, значит. Ну, а ты-то как? Смотри-ка, при шляпе! Фасонистый какой!

Архип понемногу приходил в себя. А уж когда Тимохина заговорила, про его одежду такое сказала, он поправил шляпу, подтянул повыше сползающие брюки и приосанился. С Борисом Силантьевичем — очкастым, представительным и простодушно улыбчивым — Архип ручковался достойно и с легким поклоном, мимолетно подумав, как бы этот важный, видать, человек принял его в городе, явись он для починки крана с горячей водой, от которой квартира уже в тумане плавает… И, подумав так, усмехнулся. Деда Силантия обнял, Васе сунул помятую шоколадку, а незнакомых механика и шоферов угостил шикарными сигаретами «Кент», которые недавно получил в презент от гражданина, побывавшего в дальних краях, очень знатного, но у которого старенький унитаз постоянно протекал, о чем Архип был уведомлен…

Зина поглядывала на эти церемонии со стороны, не без легкой усмешки, а потом поправила платочек и первой взялась за свою коляску. Машина продолжала работать, гора мешков вырастала у бункера. За ней и все другие, отвлекшись на несколько минут, вернулись к делу. Архип сконфуженно докурил сигарету, скинул синий пиджак с модным разрезом позади и схватился за вилы, отстранив Силантьева внука.

— Ты женщинам пособи на укладке, там полегче, по твоим силам. А я уж тута.

Он неотрывно работал дотемна и только изредка жадными глазами посматривал на жену, на ее статную фигуру, дивясь размашистой ее работой. И гордился, что у него такая умелая и работящая супруга, которая и мужикам десять очков наперед выдаст в любом труде.

Скоро приехал Савин. Архип осторожно, без особой уверенности обнял его, поцеловал в щеку. Савин помягчел лицом, оглядел Архипа и, кажется, остался доволен. Тем более что застал непутевого зятька уже в деле.

— Решился, так я понимаю?

— Как договорились с Зиной. Насовсем.

— Железно?

— Все! С городом у меня отрезано! Сказано одним умным человеком: везде хорошо, а на родинушке всего лучше.

— А вот деревни твоей нету, Архип. Домишки еще стоят, только без хозяев. Одни дикие коты не покидают деревни. Мы с председателем ездили. Грустно смотреть! И жалко.

— Помянули, значит?

— Не то слово. Ездили в покинутую деревню с другим делом, совсем не на поминки, скорей, для ее заздравия. Там же земли много, жалко кидать такую землю. И луга, сам знаешь, какие. И еще огороды. Все без людей дичает. Ну, и о дороге туда подумываем.

Архип подумал и сказал, правда, не очень уверенно:

— Берите, папаша, и меня в союзники. Уж раз я возвернулся, так за Поповку сил, понимашь ли, не пожалею.

— Ладно, Архип, рад это слышать. А сейчас вот что. Накидывай свой пиджачок, забирай Зину, и валяйте домой. Обойдемся до ночи без вас. Зинаида, быстро! Вижу, изошлась по сыновьям. Беги к ним. Да и тебе, зятек, не мешает отдохнуть с дороги. Идите, идите, мы тут еще немного…

Пока Архип управлялся с вилами да между делом рассуждал с Борисом Силантьевичем о разнообразных московских делах и новостях, Катерина Григорьевна с внучкой успели накормить и вымыть в корыте двух малых внуков, которые от усталости даже забыли сопротивляться этим решительным действиям. И тут же уложили их спать. Ребятенки, как коснулись подушки, так и уснули.

— Пойдем баню затопим, — сказала Катерина Григорьевна своей помощнице.

Они вышли во двор. Катенька, как и бабушка, захватила от сарая оберемок березовых поленьев и, шлепая большими резиновыми сапогами по песчаной дорожке, направилась в конец огорода.

Банька выглядела среди толстенных ветел совсем игрушечной. Еще не старая — Михаил Иларионович соорудил ее всего лет пять назад, — она встретила их пряным запахом распаренного дерева и веников, чистыми досками пола. Зажгли допотопный фонарь «летучая мышь». Затопили каменку, добавили в котел воды. Пламя разгорелось. Печной зев бросал на стены красный отсвет. Под низким потолком быстро теплело, булыжники на каменке уже потрескивали от жары. И так стало уютно и тепло, что Катеньке расхотелось уходить. Она осторожно сунула палец в котел и отдернула. Вода уже нагрелась и подернулась паром.

— Ну, вот и все. Бросим поленце-другое и пойдем, внученька. Пускай все тут греется. Твои папа с мамой умаялись на работе, тут они и поплескаются, усталость сбросят. Сейчас еще коврик постелем от, порога. Вот так. Ванны только нет. Да и бог с ней, с ванной!

Катерина Григорьевна от двери еще раз оглядела жаркую печь, скамью, улыбнулась своим мыслям и, пригасив фонарь, подтолкнула внучку к выходу.

— А я тоже хочу, — капризно сказала она.

— Мы с тобой завтра сюда придем. Бельишко простирнем, вон сколько ребячьего накопилось. И сами отмоемся, пока наши старшие посидят с Борей и Глебом.

— Папа всегда после бани выпивает, — заговорщически сказала девочка. — Говорит, такой закон. А потом у них начинается… Мама называет это — баталия.

— Ну, здесь он не больно разойдется. В городе с ним одна Зина воевала, а тут вон нас сколько. Не осилит твой папаня. Смирится.