На вольном воздухе Геннадий Ильич поостыл, догадался, что говорил не очень тактично и, возможно, обидел друга. Однако поступить иначе он не мог. Своим журчащим уговором Нежный только взбесил его. Как он не может понять главного? О чем толкует? Беспокоится о чем? Разве дело в личной судьбе долинского агронома?..
Через час Поликарпов вернулся домой. Хотел казаться спокойным, даже веселым, но жену не проведешь, она глянула и поняла. К черту притворство!
Он умылся, сел к столу. Злой, взвинченный, не мог дождаться, пока Тоня поставит перед ним что-нибудь горячее, сидел, щипал хлеб и, сердясь на всех и вся, жевал его, посыпая солью.
— Такой голодный? — она поставила перед ним картошку.
Он не ответил, схватил горячее, обжегся, тряхнул головой.
— Что еще случилось? — участливо спросила Тоня и села напротив, подперев лицо ладошками. — Опять с директором схватился?
— Уволили меня.
— Я уже знаю. Волноваться только не надо. Без работы не останемся. Лишь бы уехать подальше от «этого»…
Она уже давно не называла Похвистнева иначе, как «этот», вкладывая в короткое слово все свое презрение к чужому для них человеку.
Геннадий Ильич не ответил. Но тогда Тоня принялась расспрашивать, участливо и тактично. Пришлось сказать, что его переводят в Калининский совхоз. Она повеселела, улыбнулась и вздохнула с облегчением.
— Вот и отлично. Я с удовольствием поеду туда, Впрочем, куда угодно, хоть к бесу на рога. «Этот» мне так неприятен, один его скрипучий голос дрожь вызывает. Ходячая самоуверенность.
— Вы как сговорились, — с тихим бешенством сказал вдруг Геннадий Ильич и рывком отодвинул от себя тарелку, хлеб, даже скатерть. — Уедем, уедем… Хоть к бесу, лишь бы не видеть «этого»… Выходит, только о себе думаем, лишь бы нам хорошо было. Уехать проще пареной репы. Сел в машину, ручкой помахал — и все.
— А как же иначе? — живо перебила она. — Если тебя гонят в шею… У тебя есть, в конце концов, самолюбие?
— Если все будут таким образом поступать, милая женушка, мир полетит кувырком. Только о собственном благополучии печемся, так? И Нежный, и ты. Сегодня я уеду без боя, завтра Игумнова найдет, где ей получше жить, потом Иванов, Петров, Сидоров, а «этот» будет сидеть на одном месте и продолжать дурное дело. Без помехи. Ты подумала, что станет с землей, если все мы будем так легко и просто уходить от столкновений, от борьбы? Отдать права водительства — кому? Человеку, не имеющему понятия, что такое восклицательный знак на повороте или где тормозная педаль в кабине? Да он скоро все хозяйство под откос пустит!
— Я прежде всего думаю, дорогой мой, о нашем ребенке. Между прочим, нам очень небезразлично будущее подрастающего сына. Кроме того, толкаться без дела мне тоже не к лицу, на одну твою зарплату не больно проживешь.
— Ну, знаешь, у тебя и логика!..
— Ты прямо скажи: отказался от нового места? — теперь Тоня наступала, щеки у нее порозовели, руки воинственно скрестились под грудью.
— Да, да!
— Значит, остаемся здесь, откуда нас гонят?
— Да, остаемся!
— Бригадиром?
— Хотя бы и бригадиром. Пойми же, пожалуйста!..
И тут произошло такое, что трудно объяснить, если не обратиться к вечно меняющейся, необъяснимой и таинственной женской логике: Тоня вдруг опустила руки, подошла к мужу и поцеловала его, опешившего, враз обмякшего и растерянного. Совсем другим, мягким, спокойным голосом, словно не она минуту назад кричала на него, сказала:
— Ты молодец, Гена. Ничего мне не надо, везде мы сумеем жить, даже рядом с «этим». Я пойду на птичник — и бог с ним, с твоим и моим хорошим местом.
И тут она заплакала. Кажется, уже никакой причины, все стало на свое место, а она заплакала. Геннадий Ильич стоял растерянный, с опущенными руками и хлопал глазами, а на душе непонятно что творилось — и хорошо, и плохо, вроде и правильно, и в чем-то виноват. Перед кем? Почему виноват?
— Ладно, — сказал он голосом мужчины, который все решил. — Разберемся. Ты, в общем, не расстраивайся. Все к лучшему, вот так.
— А я и не расстраиваюсь. Слезы — женская слабость, не обращай внимания. — Она старательно вытирала глаза.
— Мне придется поехать в трест, это я сейчас устрою. Автобуса уже не будет, поголосую на шоссе. Управляющему надо кое-что объяснить. Попрошу работу на отделении, что ли, или энтомологом, у нас свободное место в штате. Так что если задержусь, не волнуйся. Раз взялся за гуж… В общем, не тебе объяснять.
Он неловко притянул Тоню, обнял и схватил кепку.
— Пока! — и не обернулся в дверях, только руку поднял.
В квартире стало тихо-тихо. Хлопчик где-то гулял. Тоня села на кровать, подперла подбородок ладонью и задумалась.
А Поликарпов уже шагал по совхозной «Аллее побед» в районный центр, к шоссе. И хотя на душе не осталось и капли спокойствия, все бушевало, он шел с чувством целеустремленным и ясным. Кепку снял, подставил солнцу густую рыжеватую шевелюру, губы надул, отчего лицо приняло всегдашнее выражение задиристости. И пиджак тоже снял, бросил через правое плечо, петелькой на палец, чтобы левая рука не висела попусту. Шагал крупно, устали не чувствовал. Хорошо, что здоров, молод, силен духом. Остальное приложится.
Шел по своей земле, оглядывал ее хозяйским глазом, и привычные мысли возбуждали в нем летние холмистые поля, полные добра. Нагнулся, вырвал куст осота, кинул на дорогу. У каменной арки остановился, усмехнулся и, отряхнув пучком пырея пыль с туфель, ступил на асфальтовую ленту шоссе. Постройки районного поселка белели в сотне метров от него. Теперь бы поймать машину, чтобы успеть до конца рабочего дня.
Синяя «Волга» появилась не со стороны райцентра, она шла в обратном направлении, и потому. Поликарпов не обратил на нее никакого внимания. Но в машине сидел Фадеичев. Он подался к ветровому стеклу и сказал:
— Ага, вот он! Разворачивайся!
— Вам подзаправиться время, Пал Николаевич, — напомнил шофер, притормаживая, чтобы развернуться.
— А сумка на что? Где-нибудь и поедим. На лоне природы. Чем плохо? А сейчас вот этого парня прихватим, он нам очень нужен.
Машина резко остановилась около Поликарпова, он даже подался на шаг в сторону и только тут увидел Фадеичева. Вот встреча! Но отступать уже некуда.
— Здравствуй, Геннадий Ильич. Далеко собрался? — Фадеичев не выходил из машины, только сделал знак шоферу, и тот изнутри открыл заднюю дверку.
— В трест надо.
— Так срочно? Других дел на сегодня у тебя нет?
— Пока нет, — тихо ответил агроном, уже чувствуя себя виноватым. Люди к уборке готовятся, а он бедным родственником на шоссе околачивается.
— Почему голосуешь? У тебя же машина.
— Нет у меня машины. Я сейчас никто, — улыбнулся он, но улыбка получилась вынужденная, жалкая.
— Прибедняешься. Слышал, что к Аверкиеву нацелился. Это правда?
— Нацелили. Без меня, так сказать, обженили.
— А ты? Рад такому обороту? Ну, естественно! Хорошее хозяйство, отличный директор.
— Я не дал согласия.
— Значит, для тебя хуже в Калининском?
— Лучше.
— Так в чем же дело?
— А мне не надо лучшего. Мне и в Долинском не плохо.
— С Похвистневым?
— В совхозе, — дипломатично ответил он.
Фадеичев задумался. Сидел боком, одну ногу выставил и пристально, оценивающе смотрел в глаза Поликарпову. Вот он какой!..
— Садись, — приказал коротко.
— Так мне в город, — нерешительно напомнил Поликарпов.
— Садись! В город потом. Сейчас надо ехать в поле, агроном. Ну, давай, давай!..
Когда тот сел, когда свернули влево, на знакомые до боли долинские поля, Фадеичев, не оборачиваясь, сказал:
— Ты мне покажешь все эрозированные участки, все овраги, все распыленные пашни, всю беду покажешь, которую вы с Похвистневым обрушили на эту землю. Я хочу видеть и понять, как это специалисты совхоза дошли до жизни такой, за что они мстят земле-кормилице. И о чем думают, черт их побери! Кое-что мне уже рассказал ваш Маятнов, кажется, это он ведет историю войны с землей, своеобразную летопись уничтожения пашни. Теперь пусть еще старший специалист покажет и пусть оправдается, если сможет.
