— С превеликим удовольствием отсижу пятнадцать суток за такого мерзавца, но от своего не отступлюсь, так и знай! — опять свирепея, выкрикнул Поликарпов. — А сейчас ты лучше иди с моих глаз, дубина, иначе я за себя не ручаюсь, понял?
После чего вскочил на велосипед — и в контору.
А Джура за ним.
Вот при таких обстоятельствах они и ввалились к директору.
Похвистнев выслушал все это с лицом значительным и суровым, как у судьи. Спросил агронома:
— Ты извинился за свой глупый поступок?
— Да, — коротко сказал Поликарпов и почему-то отряхнул ладони, словно на них пыль от Джуры осталась и теперь беспокоила его.
— А ты, Джура, считаешь инцидент исчерпанным или нет?
— В суд подам, — упрямо повторил потерпевший. — Ежели каждый за грудки почнет…
— Дело твое, можешь подавать. Вот там у секретаря бумага. Садись и пиши, раз есть охота. Но помни, за самовольный, ущерб наносящий поступок я вынужден тебя наказать. Иди. А ты, Геннадий Ильич, останься. Есть разговор.
Вот это событие! Похвистнев, уже решивший судьбу агронома, мог сейчас только радоваться случаю, который давал повод для наказания Поликарпова. Ведь если доложить в райкоме… А докладывать надо, поскольку и Джура и Поликарпов коммунисты. Как ни разбирай происшедшее, виноваты оба.
— Удивляюсь, — сказал он, когда Джура вышел. — У тебя, Поликарпов, явная склонность к самоуправству, которому нет оправдания. Как можно поднять руку на человека, даже если он допустил промах?
— Не промах, а преступление, — быстро поправил Поликарпов.
— Пусть так. Для этого есть суд, есть директор предприятия, общественность. Ты же решил пустить в ход кулаки. Знаешь, если идти по такому пути, то… Тебе просто нельзя доверять руководящий пост, вот что я могу сказать. И за что ударил? За сотню тонн навоза, которую он употребил, в конце концов, опять-таки на пользу дела, пусть даже и узко понятого дела.
Поликарпов вскочил:
— Ну, знаете! Когда перегноем начинают гатить овраги… Это первый случай в моей практике. Это позор! Тем более недопустимый случай, что у нас в совхозе вообще к удобрениям относятся с небрежностью просто удивительной. Мы растранжириваем добро!
— Ты говоришь неправду, Геннадий Ильич. Я тотчас докажу тебе обратное. — Директор достал из стола тетрадь, полистал ее. — Вот факты. Десять лет назад мы вносили за год около тысячи тонн туков, потом тысячу триста, две тысячи сто и так далее до прошлого года, когда внесли уже две тысячи семьсот тонн. Кстати, завтра привезут еще двадцать машин за счет калининцев. О какой небрежности в удобрении может идти речь?
— Мы говорим о разных вещах, — резко сказал Поликарпов. — Я имею в виду навоз, органические удобрения, которые улучшают и укрепляют почву. Понимаете, почву, которую мы уже превратили в труху, в пыль. А вы толкуете мне о туках, об удобрениях для растений. Понятия для агронома абсолютно разные. Как и для природы.
Несколько секунд Василий Дмитриевич молча смотрел на Поликарпова. Кажется, не знал, как достойнее ответить. А Геннадий Ильич уже загорелся.
— Мне жаль, — жестко сказал он, перебивая паузу, — мне очень жаль, что у вас только экономическое образование и совсем нет навыков крестьянина. Иначе вы знали бы, какая разница между искусственными и органическими удобрениями.
— А я сожалею, что у моего агронома как раз недостает экономических познаний. Иначе ты легко догадался бы, что расходы по использованию навоза в семь раз выше, чем на минеральные удобрения, а отдача неизмеримо меньшая. Навоз у-до-ро-жа-ет зерно, слышишь? Удорожает! И это я учитываю в своих планах.
На мгновение Поликарпов опешил: оценивать навоз в рублях?!
— Мы ведем разговор в разных плоскостях, — Геннадий Ильич горько улыбнулся. — Я говорю о непременной пище для земли, об условиях ее вечного плодородия. А вы толкуете о цене продукции. Все та же история, Василий Дмитриевич. Вы не признаете за землей права на жизнь, вы только и думаете, как взять побольше с этой земли. Вам даже навоз не ко двору, он, с вашей точки зрения, дорог и невыгоден, поэтому навозом лучше овраги забивать, чем вносить в поле. Логика такова, что и поступок Джуры можно простить, он сделал доброе дело, если навозом овраг заглушил, дорогу к своей ферме наладил? Сэкономил на камне… А что на поля мы в этом году не вывезем и десятка тысяч тонн, оказывается даже экономически выгодным? Вон куда приводит вас небрежение к земле! Черт с ней, пусть умирает, на мой век ее хватит, так?..
Начав говорить более или менее спокойно, Поликарпов незаметно для себя повысил голос, щеки у него снова покраснели, выгоревшие волосы то и дело падали на потный лоб, он откидывал их нетерпеливой рукой и — в который раз! — пытался доказывать директору ошибки многих лет, тем более опасные ошибки, что Похвистнев понимал, что делал, и все-таки продолжал следовать по этому курсу, потому что это отвечало его узкопрагматической жизненной философии.
Директор возвышался за полированным столом и слушал не перебивая. Суровое лицо его оставалось спокойным, но глаза блестели гневом и болью. Обвинить его в неумении руководить хозяйством, где он уже второй десяток лет получает доход, образцово выполняет планы, выручает район! Хозяйством, где нынче не найдешь и метра бросовой площади, где все направлено к одной главнейшей цели — дать больше продукции! И кто обвиняет? Его подчиненный, взбунтовавшийся против раз навсегда установленного порядка!
Он не дал агроному закончить мысль. Поднял руку и, как всегда, с учительской дикцией, раздельно и веско произнес:
— Довольно демагогии, Поликарпов! Вы, как вижу, упрямо держитесь своей незрелой точки зрения. Я не намерен менять своих деловых убеждений. Напрасно вы порвали заявление, оно разрешало все противоречия. Теперь же я буду решать их без вашего участия. История с Джурой — это последнее ваше деяние в совхозе, слышите? А сейчас можете быть свободны, Поликарпов. Занимайтесь пока обычными делами, — добавил Похвистнев, и это «пока» прозвучало у него особенно веско.
Геннадий Ильич толкнул дверь.
— Да, кстати, — раздался голос директора. — Я отменил наряд на вывозку навоза. Кузовные машины с утра на ремонте. Их оборудуют под вывозку зерна. Так что не утруждайте себя…
Поликарпов хлопнул дверью и почти столкнулся с Джурой. В руках у пострадавшего белел исписанный лист. Шел к директору с заявлением.
А, не все ли равно!
Из всех неприятностей, начавшихся рано утром, самой чувствительной для Поликарпова была, конечно, последняя. Он все подготовил для большой вывозки удобрений с трех ферм: погрузчики, людей, машины. Единственная свободная неделя для подобной перевозки. И все пошло кувырком. Он собирался за неделю выбросить на поля двадцать, а может быть, и тридцать тысяч тонн удобрений. Подобных «окон» больше не будет, начнется уборка. Значит, снова, как и в прошлом году, директор поставил на своем. И земля не получит даже доли взятого у ней. На директорский век хватит, так, кажется?..
Геннадий Ильич вышел из конторы и ощутил вдруг страшную жажду. У него пересохло во рту, губы одеревенели и ссохлись, словно пустыню перешел. Возле колонки агроном нагнулся и долго пил прямо из крана, потом постоял немного и, вспомнив, что его ждут люди, вскочил на велосипед и умчался на ферму.
Какими едкими улыбками встречали его управляющие, бригадиры! Все уже знали об утреннем происшествии. Телефон быстро разносил новости. Все понимали, что Поликарпову больше не работать.
Он все же отправил людей на другие работы, съездил в гараж и сказал механику, что машин не будет и вчерашний наряд отменяется; он подумал было ехать на клеверище в пойме, но им овладела такая глубокая апатия, что ничего не хотелось больше делать. Заехав по тропе на Пинский бугор, он уселся на склоне, обхватил колени руками и долго смотрел на речку внизу, на зеленый берег за рекой, на туманные дали. День начался чистый, теплый, а на душе было предельно гадко. В самом деле, уехать отсюда, что ли? Жена как-то сказала ему, что виной всему неуживчивый его характер. Если так, то ведь и на новом месте все может повториться. А что такое уживчивый?..
