Иван Исаевич подумал десять секунд и скороговоркой выпалил:
— Предложение твое, Василий Дмитриевич, нуждается, как ты понимаешь, в обсуждении. Вероятно, на этих днях я сумею быть в Калининском, лично поговорю с директором и, если он согласится, решим намеченное в твою пользу.
— А ваше мнение, Иван Исаич? Вы-то как?
— Мне кажется, кандидатура Игумновой удачна. Не прогадай только! Поликарпов много сильнее. Пер-спек-тив-ней!
— Упаси бог от таких сильных! — Похвистнев высказал это, уже не скрывая зла. И директор понял, что коса нашла на камень.
— Договоримся: перемещения оставим на после уборки, чтобы не нарушать рабочего режима. Это тебя устраивает?
— Что до меня, так хоть бы завтра…
— Держи свое мнение при себе. Ты куда сейчас? — Иван Исаич быстро поднялся и дал понять, что разговор окончен.
— Жду Фадеичева, домой поедем. Мы с ним в одной машине добирались.
— Ну, счастливо! Насчет новой техники тебе позвонят.
И, поплотнее прижав папку под рукой, легко, по-юношески подпрыгивая, он побежал вниз по лестнице. Потом, когда из столовой вернулся Фадеичев и когда они сели в машину, на вопрос секретаря, удалось ли Похвистневу встретиться и поговорить с Иваном Исаевичем, директор коротко сказал «да» и упомянул о комбайнах, самосвалах и минералке, услышал в ответ слово одобрения и замолчал. Говорить об Игумновой при шофере Похвистнев не хотел. Да и Фадеичева пока можно не информировать. Директор решил как можно скорей встретиться с Игумновой, получить ее согласие, а тогда уже и сказать. Что удастся уговорить Евдокию Ивановну, Похвистнев почти не сомневался.
Он знал ее неладную личную жизнь, которая часто порождает в женщине обреченность и равнодушием соглашаться идти, куда покажут, делать, что прикажут. Так проще. И легче жить…
Всю дорогу, пока машина катилась к дому, Похвистнев сидел и перебирал в памяти эпизоды почти десятилетней давности.
Евдокия Ивановна, тогда еще просто Дуся, приехала в Долинский совхоз с новеньким дипломом в руках и с тем удивленно-восторженным выражением на круглом и румяном лице, которое отличает людей доверчивых, открытых, влюбленных в жизнь. С первых дней она произвела на всех впечатление хозяйственной хлопотушки и этим покорила новых знакомых. Невысоконькая, ладно скроенная, будто налитая изнутри жизненной силой и неистраченной тягой к любви и материнству, Дуся и за работу взялась с тем любопытным и жадным рвением, с каким хозяйка начинает хлопотать по домашности в новой благоустроенной квартире. Она многого еще не знала, часто ошибалась, не стеснялась признаться в ошибках и расспросить старших и опытных. Днем и ночью ее видели при деле. Сама налаживала сортировку в амбаре, бегала по полю с вешками и отбивала загонки пахарям, за полночь сидела над планами, весело катила на велосипеде в контрольно-семенную лабораторию, беззлобно поругивала трактористов за упущения и горько плакала, когда налетная гроза с градом побила поде ячменя. Сердце ее было открыто для людей. Относились к ней поначалу добродушно-иронически, как к милому ребенку, потом полюбили, и к концу года второе отделение совхоза как-то уже не мыслилось без Евдокии Ивановны, без ее уговаривающего, с придыханием голоса, без ее одобрения или порицания, без ее хлопот и чистого заливистого смеха. Большой политики в агрономии она не делала, но уж если ей давали указания, будьте уверены, кровь из носу, но выполнит и других заставит. Словом, обязательный человек.
Когда ей чаще других повсюду стал встречаться Матвей Семенов, она откровенно пугалась его недвусмысленных обожающих взглядов, резко отворачивалась, а убегая, долго улыбалась про себя, и лицо ее загоралось нежным румянцем счастья. Этот Матвей был видным из себя мужиком и неплохим автомехаником, но выпивохой страшенным. Не всякая женщина рискнет связать свою судьбу с человеком, у которого суббота и воскресенье непременно в сплошном угаре, а ночевка под забором или в грязной луже где-нибудь на дороге — самое обыкновенное дело. Дусю, конечно, предупреждали, да она и сама прежде того видела, что такое хмельной Матвей. Но вот что достойно удивления: едва у них что-то такое началось, как Матвей «завязал», и с полгода, в то и больше ни разу не видели его пьяным или под мухой. Подтянулся, похорошел. Усы себе отпустил, одеваться стал чище и лучше. Словом, жених. А ей, может, и боязно было, но тоже тянуть дальше некуда, двадцать семь стукнуло. Перестала она дичиться Матвея, а вскоре улыбнулась ему при встрече и остановилась поговорить…
Ну, и договорились, конечно.
А вскорости поженились. И жили хорошо, пожалуй, так года полтора. И первенец у них родился, славный такой хлопчик. Все в совхозе прямо умилялись, когда видели Матвея с коляской. Усатое лицо его сияло добротой и любовью, как у всякого хорошего отца. Глаз с сыночка не сводил. Счастье-то какое!
Дуся и в это очень трудное для нее время работала удивительно споро, весело, семейный покой прямо-таки окрылил ее, энергии добавилось бог знает сколько, на все хватало. Она и тут, она и там. И дома с ребенком, и за коровой успеет, и на дальнее поле побежит, где свекольный комбайн остановился, и на партсобрании не сидит молчуном. А с лица улыбка не сходит.
Но пока бежала до краев наполненная жизнь, беда уже тихонько подбиралась к их дому.
На соседнее отделение неожиданно заявилась из города старая Матвеева любовь, да такая пригожая, с белой чистой кожей и с крашенной под червонное золото прической, что все оборачивались, встретив ее. Что с молодой бабочкой в городе сделалось! Матвей как увидел свою паву, так и рот открыл. Смотри-ка! Росла-работала здесь, так ее все совхозные парни к расхожим причисляли, всерьез никто не принимал, а тут явилась этакая артистка-недотрога. И откуда что взялось? Ходила по совхозу, толковала о хорошей городской жизни, но, как добавляла со вздохом, потянуло ее вдруг к папе с мамой в деревенскую тишь и вот приехала, чтобы остаться. Так и случилось. Устроилась она в бухгалтерии, где ее папа руководит. Матвей сперва было избегал встречаться, но стоило раз поговорить-постоять, так и прирос к ней. Влюбился по второму заходу, себе и близким на горе и удивление.
Каково Дусе? Мужа все чаще дома нету. И ночь прихватывает. Где, у кого? Вдруг увидели его уже под хмельком, еще раз, еще. Словом, старые замашки. Потом слух прошел, что укатил с Сонечкой в горы, и, хотя это стоило ему должности — директор за прогул тотчас перевел Матвея в электрики, — он и ухом не повел. Жена получает сто двадцать, коровка есть, с голоду не умрет. Дуся характер проявила, мужа в дом перестала пускать. Он заявлялся пьяный, изгулявшийся, окна бил. А у нее второй мальчонок к тому времени нашелся. Извелась-издергалась, в чем только душа держится. Но работы не бросала, и за работу ей упреков и в это время не было. Справлялась. Только старилась на глазах, за один год, кажется, три проживала. Им разойтись бы по-хорошему. Нет же, Матвей Семенов и к Соне своей похаживает, и дома нет-нет да ночует. Похвистнев сперва пригрозил полюбовникам, а потом без размышления взял да обоих и уволил. Для Сони — мелкая неприятность, а для Игумновой — горе горькое. На ее шее муженек оказался, да еще с любовницей.
Вот тогда Евдокия Ивановна и решила уехать.
Надо отдать должное директору: не противился, даже помочь обещал. Игумнову перевели в Калининский совхоз агрономом-плановиком. Слух прошел, что маму она к себе вызвала, чтобы хоть с ребятенками да по хозяйству помогла, а сама, конечно, опять вся в работе. Кто ее видел, рассказывали потом, будто вскоре окрепла она, и румянец на лице появился, но только неулыбчива стала, посерьезнела за четыре крученых года на десять лет вперед. С Матвеем она развелась.
У него судьба совсем вышла плохая. Через полгода, что ли, после того, как Дуся уехала, шел Матвей от своей Сони в зимнюю пору, в слякотный и холодный декабрь, был, как обычно, пьяным-пьяный. Устал он, что ли, или уж очень перебрал, но только упал в придорожную канаву, заснул и уже не поднялся. Хоронить его Дуся приехала. Слезы текли по щекам, но не кричала, не причитала. А та, полюбовница Матвеева, даже из дому не вышла. Будто чужой кто умер.
