Савин собрал комбайнеров и предупредил, что за солому нынче будут спрашивать по всей строгости, хотя и комбайнеры, и сам он прекрасно знали, что, если погода не прояснится, им будет не до соломы: чем ниже срежешь, тем больше зерна потеряется в зеленой массе. Косить-то придется не раздельно, а напрямую. В валках хлеб вовсе прорастет и погибнет. И, тем не менее, за солому — по всей строгости, поскольку кормов, как всегда, мало.
В один из этих дней состоялось правление Кудринского колхоза. На нем в члены колхоза приняли Вениамина Савина. Марина заявления не подавала. С первого сентября ей предстояло вести курс биологии и природоведения в кудринской средней школе. Тогда же, на правлении, новому колхознику вручили купчую на личное владение домом, пустовавшим по левую сторону от избы деда Силантия, который после отъезда родных присмирел и утерял всю свою боевитость.
Только тогда Веня с Мариной пошли осматривать свой дом, свою пятисотрублевую покупку — подарок отца.
На подходе к дому к ним пристал и дед Силантий, сидевший до сего часа на своем крылечке. В ногах у него вертелась дворняга, которая со дня смерти соседа избрала себе в покровители соседа, была должным образом принята и обласкана, но, однако же, каждую ночь уходила ночевать в свою конуру за воротами осиротевшего дома.
— Законный ваш сторож, суседи, — сказал Силантий Андреевич и погладил собаку, запрыгнувшую лапами на грудь кормильца. — Ласкаю его, кормлю-пою, а он все к своему дому отворачивает. Так что владейтя, любитя и жалуйтя. А звать его, значит, Кузей. Давай, Кузя, знакомься и будь здоров.
Кузя вежливо помахал хвостом да еще дался Марине погладить, после чего снова откочевал на след Силантия.
Дом внутри уже попахивал нежилым, выглядел серым. По углам и у окон темнела плесень. Не топили… Но стены на удар обушка отзывались звонко, крыша и печь стояли нерушимо, широкие доски пола не гнулись и не скрипели. А веранда на садовой стороне даже в этот тусклый день выглядела просто и красиво. Два ласточкиных гнезда лепились под ее карнизом. На проводе вели мелодичный разговор семь или восемь касаток, уже ставших на крыло.
Марина осматривала свое новое жилье молча и сосредоточенно. Все тут было непривычным, а многое и не по душе. Ну, что делать около этой огромной печи с широким зевом, с предпечьем, с лежанкой у стены? Где вода? Неужели таскать ведрами от колодца с журавлем? Как вообще расположиться в двух большущих половинках? Она подавляла тяжкие вздохи, а Веня между тем говорил и говорил, стараясь вызвать у Марины гордость хозяйки:
— Смотри-ка, девочка, что это будет? Горница. Словно зала для танцев. Сделаем из нее две комнаты. Печь, конечно, оставим, какая же изба без русской печи? Она веками стояла в деревенском доме и, наверное, будет нужна и дальше. Так, Силантий Андреевич?
— От всякой простуды, Веня, от лихорадки и колотья нет лучшего снадобья, как эта самая печка. Вот, к примеру, радикулит. Он этой печки как черт ладана боится. Прогрел кости — и здоров. Вы уважьте ее, оставьте как есть.
Марина вежливо улыбалась. Ей эти болезни не были знакомы, Вене тоже. Но он все-таки спросил:
— Согласимся, Маринушка? Ну и отлично! А еще комнату можно устроить вот тут. — Носком резинового сапога он наметил на полу границы комнаты с одним окном. — Будет детская. Окном на юг, солнечная. Подходит? А кухню мы увеличим за счет передней, поставим в ней котел для воды и батареи в комнатах. Центральное отопление. Передвинем Лужки из века восемнадцатого в двадцатый. Еще бы водопровод и это самое хозяйство… Прорубать капитальную стену в сенях? Да, придется. Зачем нам такие огромные сени, Марина?
— А куды ж на зиму сушеное-вяленое вешать? Одежу верхнюю? — спросил Силантий.
— На чердак.
— Туды хозяйке вовсе нет надобности лазить. Оттого и делают сенцы, чтобы все под рукой.
Марина не столько слушала, сколько вслушивалась в себя. В эти дни ее не очень интересовал окружающий мир. Какое-то новое ощущение. Хотелось кислого, соленого, она то и дело вспоминала малосольные огурчики в савинском доме. Может быть, потому и спросила:
— А погреб у нас есть? Для капусты и огурцов?
— Ну а как же! — Силантий вернулся в кухню, ухватился за кольцо, врезанное в половицу, и открыл черный зев. — Туды цельный магазин уместится, девонька. Ты засвети фонарь да спустися, там одних бочек пять или шесть. Да ларь. Да полки всяческие. С осени уложится все огороднее, и до лета никакой тебе нужды в покупном! Все свое, чистое-свежее.
Спускаться она не хотела. Потом как-нибудь. Веня прошел снова в горницу, посмотрел на стены и спросил:
— Что на стены: обои или штукатурку?
— Оставим так, Веня. Бревна красивее всего. Вымоем их, они пожелтеют. И потолок. И пол. Разве вот в детской сделать обои?
— Чувствую, нам на всю зиму работы! — И Веня сладко потянулся. — Силантий Андреевич, поможешь? Дощечки наготовить для обивки комнаты. Поучить меня столярному делу, чтобы мог кружево пустить по карнизу, по наличникам. Ну, и плотника какого отыскать на зиму.
— Это мы пособим. А ты расстарайся водопровод для Лужков. Во все дома. И на скотный двор. Такое облегчение сделается!
— Башню водонапорную нужно ставить, — сказал Веня. — Железа разного много. Но раз взялись за Лужки, то расстараемся и водопровод. Как в городе. А чем мы хуже?
Пока они находились в доме, мудрый Кузя крутился у крыльца, потом перебрался на другую сторону, и, когда хозяева прошли на веранду и в сад, он уже стоял здесь и вилял хвостом. Опережая их, Кузя направился по дорожке, брезгливо обходя особо мокрые места.
В саду и на огороде за садом темнели картофельная ботва и сорная трава. На всем лежала печать бесхозности, пусть и недавней. Под яблонями толстым слоем гнила почерневшая падалица, пахло перебродившей сладостью. Густо осыпалась малина, особенно крупная в этом году. Подворье навевало грусть. Все в прошлом… Марина вздохнула и решила про себя, что каждую свободную минуту надо быть здесь, привести хозяйство хоть в относительный порядок. Такая милая и грустная красота открылась ей в запущенном саду! У нее, у Марины, есть собственный сад! А дальше, за оградкой, и вовсе нечто былинное. Стоит черный и мрачноватый еловый лес, как на картинах Васнецова или Шишкина. И густая лещина опускается через ограду. Забыв о недомогании, она вдруг почувствовала себя счастливой. Маленькая хозяйка большой усадьбы. Боже мой, какая ответственность!
Вернувшись в дом, она по-новому посмотрела на громоздкую печь, погладила шершавые кирпичи и про себя сказала: «Мы с тобой подружимся, печка!»
— Дедушка, как это называется? — и показала на предпечье.
— Шесток, да загнетка, внученька. Загнетка, значит. А за ей — под со сводом, где дрова горят. А над шестком кверху труба пошла, тут вот окошечко оставлено для самоварной трубы. И печурка с плитой, ежели ты не хочешь всю печь топить, весной, к примеру. Ну, а летом и вовсе на летней кухне во дворе готовить можно. Все сообразишь.
В тот день Веня починил обвисшую проводку в доме, ввернул лампочки и пощелкал выключателями. Полный порядок!
Отсюда он побежал к комбайнам. Пора, пора навешивать на мотовила Митей придуманные подъемники, прокручивать моторы. Им бы хоть день без дождя! Да с ветерком. Тогда и в поле.
Домой шли, когда стемнело. Фонари на улице еще не зажгли. А окна в домах светились. Митя остановился и стал считать освещенные окна.
— Всего двадцать четыре, — сказал он, довольный. — Семь светлых хат. Вон твои крайние четыре, Веня. Наблюдается прирост. В прошлом году светилось девять или двенадцать.
— Вместе с тем и несмотря на это, все же шесть окон еще черные, так?
— Скоро их останется три. В одном, последнем доме. А другие три — это моей тещи с дочкой. Руки пока не доходят.
— Завтра привезу новоселов. Они сами приведут в порядок свой дом. Скорей тебя.
Назавтра чем свет Ленушка топталась на крыльце, высматривая Веню с машиной. Поверх своего красивого платья она набросила Митин плащ. Тревога и радость, надежда и какой-то стыдливый страх перед матерью — все это отчетливо читалось на ее побледневшем личике.
