Была уже ночь. Кажется, самая короткая в году.
Долго молчали, потом вдруг Сергей Иванович стукнул себя по колену и обернулся к агроному:
— Жалко, что не было Глебова! Поторопились они с заседанием. Возвратись он ко времени, никакого заседания просто не было бы.
— Как знать, — тихо отозвался Савин. — Дело не в грибах, не во ржи этой несчастной. Тут затронут престиж. Возможно, и Глебов не погладит нас по головке. Каждый о себе думает. Как и Куровской, с камнем за пазухой, лиса патрикеевна.
— А я им выдал все же! Говорил тебе: цифра спасет. Она такая! Не будь у нас плана, пропадать бы с треском. А тут!..
— Разошелся ты, Сергей Иванович. Скажи спасибо, что не учуяли запашок. Ведь попахивает и сейчас. Тогда бы не миновать беды.
— Потому и в угол забился, — хохотнул Дьяконов. — Я же не знал, что вызовут. Судьба опять же за нас. Ты в Кудрине останешься или в Лужки поедешь?
— В Лужки. С утра Митя косить луга собрался.
— Федя тебя подбросит. А я завтра здесь до приезда уполномоченного побуду, потом на третье отделение проеду. Чтоб ни сучка ни задоринки. Жди гостей. С проверочкой.
Сергей Иванович вышел у своего дома, пожал руку агроному, и машина помчалась на выселки.
Уснуть Михаилу Иларионовичу, конечно, не удастся. Разбудораженный мозг будет прокручивать дневные события бесконечное число раз. Тишина в доме только поспособствует его нелегким размышлениям.
Обычно он ночевал в комнате, которую оставил для себя и жены напротив кухни, с окном в сад, к веткам той самой яблони, что посадила покойная мать в первые дни после его рождения. Вторую половину дома — две комнаты и веранду — теперь занимала семья Зинаиды. Там спали, оттуда доносилось только редкое постукивание маятника «Павла Буре». На кухне за большой печью пилил свою летнюю песенку неугомонный сверчок.
Савин поднялся в летнюю комнатку на чердаке. Там стояла раскладушка. Подальше от всех. Жена, если рядом, тоже ведь не уснет, ни одного его вздоха не пропустит, так и будет лежать молчком и с открытыми глазами. А с чердака не слышно, вот она и поспит спокойно. Ей в четыре доить корову и выгонять в стадо, чтобы оставить хоть полчасика для Зины, которая нацелилась косить траву для Пеструшки.
Полукруглое окно в верхней комнате выходило как раз на яблоню, на верхние ее ветки и в небо, покрытое высокими, нестрашными для сенокосной поры облаками. Савин лег, забросил руки за голову и уставился в окно перед собой. И вот тогда он стал ощущать какое-то странное кружение, будто и раскладушка, и комната с куском неба, с зелеными листьями яблони — все медленно, даже торжественно совершает круговой полет, мягко покачиваясь и вздрагивая от несуществующих порывов ветра. В этом круговом движении возникали на облачном фоне то улыбчивый Глебов, то остроглазое лицо Куровского, то темная зелень гранулы с проступившими коричневатыми зернами, налитое здоровьем лицо Верхового и вытянутое, горькое — Архипа, которое вдруг сменилось другим лицом — белым и отрешенным того деда, который начинал колхозы, мучился чем-то горьким, невысказанным и помер у них в печальном одиночестве. Мысль не задерживалась, лента воспоминаний текла. Савин вздыхал, закрывал глаза и на какое-то время забывался. Не сон и не явь.
Наконец, в зыбкой ночи возник новый, до удивления знакомый, пощипывающий за сердце приятный звук. Савин послушал его в полудреме и открыл глаза. Кружение прошло; дощатые стены комнаты прочно стояли по сторонам, в окне светилось небо. И тогда он понял, откуда доносится это тонкое, прерывистое звякание, чистое и теплое, как само детство.
Катерина Григорьевна доила Пеструшку. Струйки молока звонко бились о тонкую жесть подойника, вязли в уже налитом молоке. Он реально ощутил чудный запах этого пенистого утрешника, запах детства тогдашнего Миши. Услыхавши поутру звуки дойки, он вставал и, шатаясь от цепкого сна, топал к матери. Она протягивала ему эмалированную кружку, прижимала сынка к себе, и он, зажмурясь, пил и молча уходил досыпать, не догадавшись вытереть со рта молочную пену. Боже мой, как страшно давно это было!..
Савин сел, опустив ноги на похолодавшие доски пола. Катерина Григорьевна, подоив корову, тихо говорила ей какие-то очень ласковые и добрые слова. Пеструшка шумно вздыхала и утробно мукала, отвечая на ласку. Скрипнула калитка, корова вышла на улицу, прошуршав боками о стойки. Во дворе все стихло. И Пеструшка, и Катерина Григорьевна неторопливо двигались по росной улице к пастухам. Потифор Кириллович со своей Олей уже покрикивали на бычков, растянувшихся по широкому выгону к лесу, где стояла сочная и сладкая трава.
Что-то звякнуло и упало на другой половине дома. Голос Зины, еще с сонной хрипотцой и недовольными нотками, послышался за дверьми. Архип ответил, тоже не очень приветливо. Донесся тонкий, ясно различимый вопрос Катеньки: «Мам, ты куда?» — «Спи-спи, сейчас бабушка вернется, а мы на работу». Зашаркали ноги на кухне, загремела посуда, потом неразборчивое, «бу-бу-бу» Архипа, дающего ценные указания жене, ее короткий смешок и погоняющее «живей, живей!». Скрипнули входные двери, звякнула о гвоздь снятая коса, и шаги удалились.
Домашний сенокос начинается.
Михаил Иларионович оделся и, стараясь ступать тихонько, спустился по лесенке в коридор, вышел во двор. На крыльце, повязанный сверху марлей, стоял подойник. Он поднял, удивился тяжести надоя и перенес ведро в летнюю кухню, где у них выстаивался, тоже под марлей, небольшой сепаратор.
Увидев кружку с отбитой по краям эмалью, он взял ее, подумал: уж не та ли, из детства, и, зачерпнув молока, осторожно стал пить.
Улыбка так и осталась на его губах, побеленных молочной пеной.
Восточная сторона неба быстро светлела, хотя облака сплошь затягивали небо. Он не знал, что говорили вчера в программе «Время» о погоде. И говорили ли вообще о Нечерноземье, где все так переменчиво в эти летние дни. Всем существом своим Савин чувствовал, что дождя не будет — воздух светился прозрачно и чисто, дышалось легко, природа уже изготовилась к светлому дню. Огород и травяные поляны сбоку лежали сизые, укрытые поклонно сбившейся от обильной росы ботвой и травой. Где-то за огородами в полный голос переговаривались женщина и мужчина. Звуки звонко растекались в чистом воздухе и замирали. То переговаривались Зина и Силантий с сыном. Они скорым шагом шли на травяную поляну за первыми деревьями.
Снизу, от хозяйственного двора, резко простучал тракторный пускач. Потом второй. Это уже Митя с Архипом. Тоже проснулись с первыми петухами, если не раньше.
Вернулась Катерина Григорьевна, заплескалась у рукомойника во дворе. От печи потянуло березовым дымом. Савин подошел, пожелал доброго утра.
— Как спалось? — спросила жена.
— Хорошо, — соврал он и потянулся. Вот так, значит, хорошо. — Митю не встретила?
— Он еще потемну прошел по улице и погасил фонари. А сейчас Вася побежал к нему. Тетя Настя уже вжикает за своим огородом, косит. А рядом с ней — две ее дачницы. Поучает их немудреному крестьянскому делу. Такие молоденькие, славные девчата! С какой-то стройки. Я сейчас всех вас покормлю и тоже попробую помахать косой. Ты в Лужках еще побудешь?
— Пока Сергей Иванович не подъедет. Договорились в Кудрино, в третью бригаду заглянем. Там уже вчера на луга вышли.
— Забеги домой, возьми еще три чашки и тарелки, мне здесь не хватает. Вон сколько нас собралось! Да еще малое ведерко для Катеньки, а то она воду из колодца норовит большим таскать, идет, вся согнувшись. И почту…
Катерина Григорьевна с великим нетерпением ждала писем от сына и от невестки. Долго молчат.
Наскоро позавтракав, Савин отправился к навесу.
Зайцев и Вася, оба на корточках, меняли рабочую подвеску на луговом комбайне. Прежний хедерок лежал в стороне на брусьях. Очень удобное устройство, смена не занимала много времени.
— Вот, плющилку навесить задумали, — сказал Митя. — Трава с толстым стеблем, жирная, надо раздавить, чтобы скорей высыхала.
— А я шел и думал об этом. С Васей поедешь?
