Эту кнутовскую особенность постижения мира как прежде всего телесно-физической субстанции подчеркивал еще в рецензии на МТ Сосинский. «В восприятии внешнего мира у Кнута на первом месте стоит непосредственно тело, — писал он. — Зрение и слух отступают перед осязанием, обонянием, вкусом. „В тугом молчаньи Ходит тугой мускул От ветра моих желаний… Могучий мелко бьется живот… Мы, дрожа от любви и боязни, Тайно ляжем на теплом песке“. Отсюда же и такие строки: „…рот хотел пить — И на грубом песке так вкусно было Мне женщину доить“… Этим своеобразием восприятия объясняется и наивно-целомудренная эротика в стихах Д. Кнута. С этим же связан и его экстаз то приглушенный, то ярко воспламеняющийся».

Однако, несмотря на то, что эротические коннотации лирики Кнута, как видим, не были обойдены вниманием критики, С оказался ею незамеченным или, что еще более вероятно, недооцененным. Единственной известной нам рецензией на него является небольшая заметка Б. Х<аритона>, напечатанная в рижской газете «Сегодня» (1929, № 122, 4 мая, с. 8), сотрудником которой он являлся (Борис Иосифович Харитон, 1876–1941<?> — журналист; до 1922 г. председатель комиссии по управлению Дома литераторов в Петрограде; в 1922 г. выслан из России, жил в Риге; с 1922 г. по 1925 г. работал в органе демократического еврейства «Народная мысль», с 1926 г. — редактор выпуска «Сегодня вечером»; в 1940 г. арестован, погиб в заключении). Не сдерживая возмущенных чувств, рецензент в следующих выражениях упрекал автора, представившего на читательский суд довольно необычный эротический цикл: «Довид Кнут — один из талантливых поэтов эмиграции, вероятно, поэт еще молодой, и весьма прискорбно, что третьим из его „сборников“ уже является книжка не эротических даже, а местами и порнографических стихов. Хорошо, талантливо сделанных стихов, но все же переходящих через грань допустимого. Жаль, что автор — часто только ради каламбура — переходит эту грань. Если бы он умел держаться только в пределах художественной эротики, книжка лишь выиграла бы, не оглушая после ряда очень удачных, красиво-острых строф, махровой похабщиной в стиле Баркова».

Посвящение имеет не биографическую, а сугубо литературную основу и рассчитано на создание иронического подтекста путем совмещения монастырского аскетизма и светской подверженности греху. Правда, само сочетание «Монастырь муз», которое значится на обложке С в виде названия издательства, возникло, если верить Ю. Терапиано, не в эротическом контексте, а во время жарких монпарнасских литературных баталий: «Как-то один из участников таких собраний обмолвился: „Монастырь муз“. Действительно, — продолжает мемуарист, — многие проходили на Монпарнасе своеобразную аскезу. Сколько огня, искреннего желания проникнуть в суть литературных и метафизических вопросов, сколько споров, сколько усилий, сколько прочитанных книг требовалось от „монпарнасцев“!» (Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 97). Что касается брата Николая, которому посвящен «Сатир», то это опять же скорее условный образ (вероятнее всего, родившийся по ассоциации с мотивом ‘монастыря', отсюда и «монастырский привет»), а не реальное лицо, ср. с описанием брата Кнута Симхи в воспоминаниях В. Яновского: «Когда из вежливости я иногда осведомлялся у Кнута, как поживает его брат, то получал неизменный ответ:

— Что ж, выбор у него небольшой: либо тюрьма, либо больница.

Симха, действительно, стал профессиональным вором по классу карманников; он работал не один, а с целым коллективом, и был членом влиятельнейшего союза. Раз при случайной встрече Симха мне сообщил с гордостью, что его отправляют на гастроли в Лондон. Не знаю, что с ним сделала война» (Яновский, с. 233–234).

Сборник вышел тиражом в 100 экземпляров.

56. С, с. 3–4. «…Маня висящей на кнуте морковкой» — Исходя из целостной поэтики книги, правомерно расценить этот каламбур — совмещение собственной фамилии с жаргонным наименованием мужской гениталии, как интенциональный образ.

57 (I). С, с. 5–7. «Не Бога хочет он в ночи бороть» — В Книге Бытия Иаков ночью борется с Богом в лице ангела Божия, после чего он получил имя Израиль (Быт. 32:24–29).

58 (II). С, с. 8–9. Сходный сюжет ‘оживления манекена' с перекликающимися эротическими коннотациями см. в стихотворении П. Антокольского «Манекен» (из цикла «Париж»), Звезда, 1929, № 1, с. 137–138.

59 (III). С, с. 10–11. Enjambement («перенос») на стыке первой и второй строф рассчитан на иронический обман читательского ожидания: общий эротико-сексуальный тон книги настраивает на восприятие деепричастия не вынимая в сугубо половом смысле (ср. в «Занавешенных картинках» [1920] М. Кузмина: «…Не вынимая, вновь вонзать И истекать любовной влагой»). Однако всю глубину каламбурного эффекта это не исчерпывает, поскольку далее, судя по всему, следует намек на онанистическое действие Адама. Старая книга — в народной традиции название Ветхого Завета.

60 (IV). С, с. 12–14.

61 (V). С, с. 15–17. В последнем стихотворении с некоторой большей, чем в предыдущих частях цикла, отчетливостью проявляется пародическая природа авторского замысла. Разумеется, кнутовская травестийно-ироническая игра по поводу сакрализации Эроса могла и не предполагать каких-то конкретных адресаций. Однако даже если это так, небезынтересно само по себе соотнесение С с такими текстами (из окружавшего Кнута художественного контекста), где на фоне умаления важности сексуальной темы задиристо выпячивались какие-то якобы более острые эмоциональные переживания, — например, со стихами А. Гингера, в которых страсть к карточной игре прославлялась в противовес любовной страсти, см. в этой связи его «Amours» (сб. «Преданность», 1925):

Здесь, кажется, все подготовлено для продолжения травестийной игры: нарочитая демонстративность запретной темы, дурачливо-смеховой тон, куртуазная ирония, прикинувшаяся вульгарным простодушием (легко устанавливается, что Кнут хорошо знал и помнил эти стихи: почти через тридцать лет он процитирует приведенные выше строчки в статье о Гингере: «Разврат обезволошивает темя И крайне ослабляет мышцы ног», что, кстати, может оказаться ироническим отголоском гейневской «Песни Песней»: «Да только высохли ноги мои От этакой науки», Генрих Гейне. Собр. соч. В 6 т. Т. 2. М., 1981, с. 242). В строфе же из более раннего стихотворения Гингера «Славный стол» (сб. «Свора верных», 1922), развивающего ту же тему радости «не на тесном ложе», а за зеленым столом, — «Пусть пышный кон включил большие счеты, Невозмутимо сердце игрока, И безразличен голос банкомета, И не дрожит сдающая рука» — вроде бы даже содержится ритмическая и образно-лексическая завязь 7-й строфы комментируемого стихотворения: «Теперь не то — в шофере или в спортсмене Лишь изредка — и то издалека — Нам раскрывают женщину колени, Но немощна бессильная рука».