- Подумаешь, какие нежности! Когда я вырасту, у меня обязательно будут три собаки-судомойки.

- Почему три? - заинтересовалась Мышка.

- Очень просто. Собака на первое, собака на второе и собака на третье!

- Хи-хи! - захихикала Мышка. - Собака на третье! А если она не ест киселя?

- Так я полью ей молоком - и она съест!

- Ну хорошо… А сейчас же у тебя еще нет собак, так давай мыть сами! - засучивая рукава, сказала Мышка.

Но Динка уселась на кровать и, сложив на коленях руки, сморщилась:

- Ну как их мыть? Там все стенки жирные. Разве налить воды и повертеть внутри веником?

- Как? - не поняла Мышка.

- Я говорю: повертеть внутри веник… - вздохнула Динка, безразлично оглядывая стены.

- Хи-хи-хи! - захихикала опять Мышка, припадая к Лининой подушке. Хи-хи-хи!

- Ну, что тут за веселье у вас? - останавливаясь на пороге, спросила Марина. - Ушли и пропали. Мы с Катей уже начали беспокоиться… Неужели так трудно вымыть тарелки?

- Тарелки мы вымыли, а кастрюли, мамочка, мы сейчас… - заторопилась Мышка.

Марина заглянула в кастрюли, налила в них воды и накрыла крышками.

- Кастрюли надо чистить. Лина делала это каждый день. Но придется то, что нужно было сделать сегодня, оставить на завтра, - улыбнулась она и потушила лампу. - Идемте спать, уже поздно.

Девочки быстро разделись и улеглись. Мышка еще несколько раз принималась тоненько хихикать под одеялом, но Динка была уже занята другими мыслями. Она думала о том, что завтра Ленька опять поедет со своими бубликами и что напрасно она послушалась и так скоро отцепилась от него, согласившись остаться дома.

Нужно было ехать вместе… По крайней мере, если бы кто-нибудь стал Леньку арестовывать, то она бы вцепилась обеими руками в главного полицейского, а Ленька убежал бы. А потом она бы сказала: «Ведите меня прямо к царю», - а они подумали бы, что она дурочка, и отпустили бы ее. А потом она собрала бы вокруг народ и стала бы плакать и кричать, что царь сажает в тюрьму маленьких девочек и даже без всяких улик… Тогда парод стал бы тоже кричать: «Долой царя! Долой царя!» Н тут началась бы такая сильная революция, что царь просто бегал бы по всему дворцу и не знал бы, куда деваться. А тут приехал бы папа…

Динка представила себе веселые, смеющиеся глаза молодого железнодорожника на карточке Никича и с улыбкой закрыла глаза… Молодой смеющийся железнодорожный папа доснился ей уже во сне.

Динка проснулась рано и вспомнила все свои домашние дела: вспомнила упреки Алины и недовольный голос мамы, когда она, Динка, Опоздала к обеду. Вспомнила также, с каким усердием они с Ленькой делали бублики, и ей стало обидно:

«Упрекают… Как будто я зря пробегала… Сами политические, а политическую ругают…»

После навертывания ниток на бублики и посвящения в Ленькину тайну Динка считала себя почти такой же политической, как Ленька, но Леньке все-таки отдавалось первенство в этом деле, так как, по представлению Динки, за ним, как за Степаном, охотилась полиция во главе с длинным, как жердь, белоглазым сыщиком…

Динка, оборвав свои мысли, вскочила, посмотрела на часы; было так рано, что даже мама еще спала. Динка вышла на террасу, сняла с гвоздика ключ и медленно пошла к кухне.

«Перемою эти чертовские кастрюли, пока все спят», - подумала она.

Войдя в кухню, она дружески кивнула головой Чернышевскому. Этот симпатичный человек являлся теперь единственным живым существом, поселившимся в покинутой Лининой кухне, и, когда один раз мама сказала, что его надо оттуда взять, Динка сильно запротестовала:

«Не надо, мамочка! Лина просила ничего не трогать. Пускай он будет!»

Марина не спорила, хотя и считала, что кухня - это совершенно неподходящее место для Чернышевского, но просьба Лины не трогать ничего в кухне остановила Марину.

«Ну, пускай пока… - скачала она, махнув рукой. - Все равно уже начало августа, и скоро надо собираться в город».

Чернышевский остался, и утром, увидев с порога его теплый и серьезный взгляд, Динка улыбнулась.

- Вот видите, какая стала жизнь! - сказала она, легонько пожимая плечами и указывая на кастрюли. - Придется чистить песком!

Чернышевский сочувственно поглядел в раскрытую дверь, где около порога желтела горка песку и валялись нагроможденные друг на дружку кастрюли.

Динка уселась на порожке. Прохладный утренний ветерок легким ознобом пробегал по веткам, шевеля желтеющие листья. Солнце скупой позолотой трогало примятую траву, воробьи хлопотали около кастрюль. От ночной сырости песок был влажный. Динка налепила пирожков и бросила в каждую кастрюлю по два пирожка. Но от прикосновения к холодному и мокрому песку руки ее до самых плеч покрылись гусиной кожей, пальцы покраснели.

«Ого! - подумала Динка. - С такой работой замерзнешь… «Работать надо весело, - всегда говорил Никич. - Тут дело такое: либо работа тебя одолеет, либо ты работу одолеешь…» «Я одолею», - сказала себе Динка и, завертевшись волчком вокруг самой большой кастрюли, яростно начала тереть ее мочалкой в такт веселой песенке:

Песок скрипел, кастрюли трещали, но чистились. В конце концов, чтобы не обмывать каждую отдельно, Динка потащила их к бочке и с громким бульканьем утопила в дождевой воде, присев тут же отдохнуть.

На террасу выбежала мама - она, видимо, опаздывала, и Катя с каким-то бутербродом догнала ее уже у самой калитки.

Увидев Катю, Динка поспешно бросилась вынимать кастрюли, но руки ее не доставали до дна и края бочки были слишком высоки, чтобы перегнуться через них… Динка испуганно заметалась вокруг.

«Ну, фу! - скажет Катя. - Кто же моет кастрюли в дождевой бочке?»

И вместо похвалы может получиться сильная неприятность. Единственно, кто может помочь вытащить затонувшие кастрюли, - это Никич. Динка бросилась в палатку.

Старик был с вечера у Митрича, помогал ему смолить лодку и сейчас, утомленный работой, крепко спал, приоткрыв рот и издавая носом свист. Но дело не терпело отлагательства.

- Никич, Никич! - тормоша старика за плечо, шепнула Динка. - Вставай скорей, а то Катя сейчас пойдет в кухню!

- А? Что? Чего? - поднимая мохнатые брови и садясь на нары, пробормотал Никич.

- Никич, полезай и бочку! Вставай, полезай скорей в бочку! - умоляюще зашептала Динка.

- Постой, постой… В какую бочку? - спуская с нар босые ноги и моргая сонными глазами, переспросил старик.

- В бочку с водой. Полезай скорей. У тебя длинные руки… а я не могу… Катя будет ругаться, - чуть не плача, тащила Никича Динка.

- Да ты что, в своем уме… Или уже я спросонья обалдел… В какую бочку нырять? Зачем меня туда понесет? - сердито заговорил Никич.

- Да там кастрюли… Они утопились на самое дно. Я чистила, чистила, а теперь Катя меня ругать будет. Пойдем, вытащи… Ты потом опять ляжешь! - торопливо сказала Динка.

Никич, кряхтя, поднялся с нар.

- Сгонишь ты меня на тот свет, дурочка эдакая суматошная! - говорил он, выходя из палатки.

- Никич! Вон бочка под террасой. Там три кастрюли… Ты вытащи и отнеси в кухню. А я пойду заговорю Катю, чтобы она не видела.

Динка бросилась в комнату. Катя стелила свою кровать.

- Доброе утро, Катечка! Ты уже встала? - появляясь в дверях, весело сказала Динка.

- Я провожала маму. А ты чего так рано вскочила? - спросила Катя, направляясь к двери с одеялом в руках. - Пусти меня, Диночка!

- Подожди… Давай одеяло, я вытряхну! А ты отдохни! Отдохни, Катечка! - вцепившись в одеяло и все так же стоя в дверях, забормотала Динка. - Отдохни, Катечка!

- Да я всю ночь отдыхала… Я сама вытряхну. Пусти скорей, а то надо уже готовить завтрак.

- Готовить завтрак? Уже? Да сейчас еще все спят! Что ты, Катенька! - заулыбалась Динка, не выпуская одеяла. По ее расчетам, медлительный Никич еще не дошел до кухни.