Леня долго молчал, потом, словно про себя, мрачно сказал:

- Не прижился он… Чужим себя чувствовал, а каждый день чужой хлеб есть не будешь. Вот и ушел.

- А ты прижился! Ты уже никуда не уйдешь! - встрепенулась вдруг Динка и с тревогой взглянула на мать.

- У меня четверо детей, - задумчиво сказала Марина. - Разве бросил бы меня мой сын с тремя девчонками? - Она покачала головой и ответила себе сама: Нет, никогда!

- Никогда! - серьезно подтвердил Леня.

- Так он же не чужой, он наш! А этот Гулливер вообще чужеватый ко всем людям, у него и лицо такое жесткое, как камень! Он никого не любит! - кричала Динка.

Леня вдруг хитро улыбнулся:

- А вот походит к нам и оттает маленько. Захолодал он со смерти матери, а обогреется и человеком станет в лучшем виде. А я уже привык к нему, мне он самый лучший…

Устав от занятий и целого дня беготни по урокам, Вася усаживался в кресло около пианино и, вытянув свои длинные ноги, отдыхал, невольно проникаясь теплом окружающей обстановки. За окнами сеялся мелкий дождь; прохожие, низко наклонив головы, спешили домой; по опустевшим вечерним улицам носился сердитый ветер, а в уютной маленькой столовой ярко горела печка Марина любила живой огонь, и потому дверцы печки были всегда открыты, и там красными, синими и розовыми огоньками вспыхивали догорающие поленья. Не зажигая огня, Марина присаживалась к пианино и начинала что-нибудь тихонько наигрывать по памяти. Собирались девочки, залезали с ногами на кушетку, Леня придвигал свой стул поближе к Васиному креслу.

- Вася! - капризно говорила Динка, переступая через вытянутые на середину комнаты Васины ноги. - Уберите ваши большие ноги, мы боимся таких больших ног! Задвиньте их куда-нибудь под стол!

- Дина! - строго останавливала сестру Алина. А Мышка, боясь, что Вася обидится, поспешно смягчала ее слова.

- Ничего, ничего, Вася… Это же просто такие башмаки…

- А вы тоже боитесь? - спрашивал Вася, подбирая ноги.

- Нет, что вы… Я их обхожу, здесь же много места… Ко всем членам семьи Арсеньевых Вася относился строго и придирчиво, одна только Мышка неизменно вызывала в нем тихое умиление. Часто, сидя в своем кресле, Вася, забывшись, смотрел на разлетающийся венчик тоненьких волос вокруг Мышкиной головы, на мелкие веснушки, рассыпанные на курносом и удивительно светлом лице девочки…

- Когда я смотрю на нее, мои глаза отдыхают, и вся усталость, вся накипь дня смывается с моей души, как черная копоть, - с восторгом говорил Вася своему ученику и тут же, взъерошив свои густые полосы, привычно удивлялся: - И как это в одной семье, у одной матери могут быть такие разные дети? Динка и Мышка! Как их сравнить?

- А я их и не сравниваю… Я для Мышки в огонь и в воду полезу, а без Макаки я и одного дня не проживу! - горячо говорил Леня.

Вася искренне хохотал:

- Смотри, смотри, эта твоя Макака может за один час всю твою жизнь вверх тормашками перевернуть!

- Это она может! Она еще не то может! - с гордостью согласился Леня и, улыбаясь, просто добавил: - Вот за то и люблю!

У Васи с Леней почти с первого дня установились крепкие, дружеские отношения, Леня уже не стеснялся больше своего репетитора, но относился к нему с горячей благодарностью и уважением. Так постепенно Вася Гулливер входил в семью Арсеньевых, пристально разглядывая каждого из членов ее, и, не скрывая своих симпатий, к каждому относился по-разному. Это отношение часто заставляло его изменять своему твердому правилу не вмешиваться в чужие дела.

На улицах кучками собирались люди. Студенты стояли без шапок, на ходу читали газету, окаймленную траурной рамкой. Умер Лев Николаевич Толстой… Вася, держа и руке шапку и газету, остановился у двери арсеньевской квартиры.

«Знают или не знают?» - подумал он, пряча в карман газету. В последние дни девочки то и дело бегали за бюллетенями, волновались и чуть не плакали.

«Нервные такие девчонки… Если еще не знают о смерти Льва Николаевича, то, может, мне удастся осторожно подготовить.» - решил Вася.

Входная дверь была не заперта, внутренняя лестница вела на второй этаж, дверь в коридор тоже оказалась открытой. Шагая через три ступеньки, Вася дошел до верхней площадки, остановился, прислушался… До него донесся чей-то жалобный голос, повторяющий нараспев одни и те же слова, прерываемые протяжным громким плачем.

«Динка воет! - сообразил Вася. - Сейчас она расстроит Алину, Мышку… Главное, Мышку… Девочка и так слабенькая… Ах ты, исчадие ада…» - с раздражением подумал Вася, шагая по коридору.

Навстречу попалась Маруся.

- Идите скорей, Васю, бо так порасстраивалысь наши… - махнув рукой, сказала она.

Вася сердитым рывком открыл дверь и остановился на пороге. Согнувшись, как старушка, и раскачиваясь из стороны в сторону, Динка сидела на полу около кушетки и, вытирая кулаками слезы, громко причитала:

- Ой, Волженька, Волженька… Голубонька моя, Волженька, зачем же мы сюда заехали?

Около стола стояла Алина. Лицо у нее было серое, как после бессонной ночи, но глаза сухие, строгие. Она поддерживала стакан, из которого, цокая зубами о края, пила Мышка. Около девочек, бледный и растерянный, стоял Леня. Вася бросился к Мышке, взял из рук Алины стакан воды и, срывая на ней свое раздражение, сурово сказал:

- Что вы здесь развели? Ведь вы же старшая! Стыдно! Выпейте, Мышка! Выпейте, голубчик! И возьмите себя в руки, нельзя же так… - ласково обратился он к расстроенной Мышке.

- Вася… Он так мучился… Так болел… Столько книг написал… и… умер… - послушно глотая воду, жалобно говорила Мышка.

- Ой, Волженька, Волженька… Он и «Ваньку Жукова» написал… и «Бог правду видит…» - подвывала Динка.

- «Ваньку Жукова» не он написал… это Чехов… ты никогда ничего не знаешь, - упрекнула сестру Алина.

- Ну, выпейте еще… Выпейте еще глоточек, Мышенька… - несвойственно ласково упрашивал Вася, заглядывая в серые глаза девочки.

Динка на одну минутку перестала причитать и, подняв голову, с живостью спросила:

- А Чехов? Чехов жив?

- Чехов уже давно умер… - не глядя на нее, ответила Алина.

- Как? Значит, и «Ваньку Жукова»… - Динка схватилась за голову: - Ой, Волженька, Волженька… Сердце у меня разрывается… Все писатели умерли…

- Леня! - в бешенстве крикнул Вася. - Выведи сию минуту отсюда эту плакальщицу! Марш отсюда, безобразница эдакая! - топнул ногой Вася.

Но Леня неожиданно вырос перед ним и, сцепив над переносьем свои черные брови, хмуро сказал:

- А что ж она, хуже других, что ли? Ей тоже жалко… - и, обняв подружку за плечи, молча увел ее в свою комнату.

По коридору застучали каблучки Марины; Вася с облегчением поставил стакан.

- Мама! Мамочка!

Откуда-то из-под руки Лени вывернулась Динка, и все три девочки бросились к матери:

- Умер… Умер…

Марина обняла всех троих, прижалась щекой к их пушистым головам и с глубоким чувством сказала:

- Ну, что ж делать… Он уже был старенький… Он уже не страдает…

Вася молча наблюдал эту сцену, и против его воли какие-то смешанные чувства печали, нежности и глубокого уважения к этой семье охватывали его душу.

- Лев Николаевич оставил нам бессмертную память… Мы будем читать его книги… Все плачут сейчас… Вся Россия… Что же делать, что делать… Люди умирают… А вспомните, сколько погибло революционеров, сколько честных, бесстрашных людей… Сколько гибнет их сейчас в тюрьмах и ссылках…

Марина говорила, и проникновенный голос ее оказывал на девочек тихое, успокаивающее действие.

И когда Мышка, оторвавшись от матери, грустно спросила: «Мамочка, а почему писем от Кати так долго нет?» - Вася на цыпочках прошел в комнату Лени и, схватившись за голову, шепотом сказал:

- Честное слово, Леонид, не удивляйся, если в одни прекрасный день я сяду рядом с этой твоей Макакой и начну причитать: «Ой, Волженька, Волженька…»