— Я лучше всякого врача понимаю, — Лия умолкает, потом говорит: — Когда я умру, не говори Мамуке, скажи, что я ушла и скоро приду. А потом он забудет меня…

И мы оба плачем.

Старость — это пещера, полная привычек, сталактитами свисающих со сводов. Я привык к бутылке «боржома» на тумбочке, к хорошей книжке, к горячему кофе по утрам, к блистающей чистотой квартире, к холодному душу, привык к своим шлепанцам, к своей пепельнице, к своему креслу, стакану, тарелке. Не знаю, что со мной станет, если чего-нибудь из привычной обстановки будет не хватать. Я, наверно, почувствую себя как близорукий человек, потерявший очки… А если представить, что Лии возле меня не будет, у меня все в душе переворачивается. Ведь она создала для меня такую уютную пещеру. Но не буду от вас скрывать — у Лии каменное сердце. У одного — велосипед, у другого — шесть пальцев на ноге, у третьего — заячья губа, у четвертого — трехпроцентная облигация, а у Лии — каменное сердце. Ее божество — цифры и факты. Лирики, размягчающей людские сердца, для нее не существует. Чтобы вам стало яснее, я расскажу еще одну историю.

У меня есть приятель — Полико, двоюродный брат Лии. Он инженер, с литературой ничего общего не имеет, поэтому мы с ним прекрасно ладим. Иногда по воскресеньям он заезжает за нами на машине и мы едем за город…

Пело и Полико спят в тени сиреневых зарослей. Лия спустилась к реке мыть посуду. «Волга» с раскрытыми дверцами стоит на солнцепеке. Полико забыл поставить машину в тень. На траве — обрывки газет, пустые бутылки, алеющий зрелой мякотью арбуз.

На том берегу, на лысом холме стоит маленькая церковь. За холмом — холмы повыше, такие же голые. С речки дует ветерок, облегчающий жару. На небе собираются облака. Похоже, будет дождь. Хорошо бы…

Я слышу музыку — Пело и Полико оставили включенный транзистор. Веселые, они все время поют, вот и сейчас я почему-то связываю с ними доносящиеся до меня звуки музыки, как будто они даже во сне продолжают петь. Транзистора не видно в сухой пожелтевшей траве, антенна его блестит на солнце. Пело и Полико лежат в таких позах, словно внезапно потеряли сознание и рухнули наземь. Полико храпит, раскрыв рот. У Пело задранный подол обнажает белые полные ноги. По бедру ползет божья коровка. Я хочу подойти и выключить транзистор, заставить умолкнуть Пело и Полико, но поза Пело удерживает меня.

Лия опустила ноги в речку и хохочет. Должно быть, ждет, когда я спрошу ее, чего она смеется. Но я не спрашиваю — пусть смеется сколько угодно. И потом, во рту у меня пересохло так, что я слова не могу выговорить.

Чуть поодаль начинается кустарник. Я направляюсь туда, распугивая кузнечиков. Здесь прохладно, и чем глубже я проникаю в заросли, тем становится прохладнее. Трава тут не растет, земля и мох да еще толстый ковер прошлогодней листвы. Конечно, лучше было спуститься к реке, ополоснуть лицо, но тогда пришлось бы заговорить с Лией. Наверно, вы согласитесь со мной, что бывает настроение, когда человек не может разговаривать с женой.

Я ложусь на сухие листья и закрываю глаза. Некоторое время я хорошо вижу церковь на пригорке, антенну транзистора, задранный подол Пело, но постепенно утомленное зрение гаснет, и я засыпаю.

Меня будит голос Лии. Мы садимся в машину — впереди Полико и Пело, сзади я и Лия.

— Баклажаны остались, надо было с мясом зажарить, — говорит Лия, заглядывая в сумку.

Пело и Полико поют.

Машина летит по шоссе.

Лия кладет сумку назад, под самое окно.

— Облокотись на нее.

Она берет меня за руки и заглядывает мне в глаза:

— Ты доволен? Хорошо было сегодня?

Окна в машине открыты, но все равно жарко. Горячая потная рука Лии обнимает меня.

Вдруг раздается возглас Пело:

— Смотрите, заяц! Заяц!

И в самом деле, по дороге, выхваченный из темноты светом автомобильных фар, бежит заяц.

Лия, привстав, вцепившись обеими руками в спинку сиденья, наклоняется вперед и кричит истерически:

— Догони! Догони его!

Любой ценой, как угодно, безо всякой причины и цели мы должны догнать этого несчастного зайца, чтобы раздавить его, уничтожить, истребить.

Тысячу раз, на тысяче дорог, в тысяче автомобилей я слышал такой крик, когда попадались заяц или лиса: «Догони! Убей! Ах, жаль, ружья нет!» — досадливо бьют себя кулаком в грудь.

Вот как я иногда думаю о Лии. Впрочем, почти тотчас же клубком к горлу подступает бесконечная любовь и благодарность, я задыхаюсь. Все ее существо окутывается нежнейшей и сладчайшей оболочкой. Я думаю о ней с родственной теплотой. Смотрю на нее как на мать, как на единственного человека, который любит меня, такого недостойного.

В такие минуты я сам вспоминаю о родительском долге и затеваю с Мамукой примерно такую беседу:

— Ты любишь учиться, Мамука?

— А ты?

— Я… да.

— И я тоже.

— И какой предмет тебе больше всего нравится?

— А тебе?

— Мне… Не знаю… История.

— Мне тоже.

— Товарищи у тебя есть?

— А у тебя?

— У меня? Конечно…

— И у меня тоже.

— Ты их любишь? Друзей надо любить.

— А ты любишь?

— Я?.. Разумеется!

— И я тоже.

Наша беседа становится похожей на игру, поэтому я спешу ретироваться. В кабинете я приступаю к своему обычному занятию: вырываю листы из собственной книги и наклеиваю на чистую бумагу. Расклейку я отношу в издательство, и книгу мою переиздают. Входит Мамука и с удивлением смотрит на этот варварский акт.

— Что ты делаешь? — спрашивает он.

Видимо, этот вопрос давно его интересует — последние два года я только расклейкой и занимаюсь. Совсем не слышно стука моей пишущей машинки.

Мамука, конечно, не знает, что когда писатель достигает этого, можно считать, что дело в шляпе: хватит мучиться и писать, начинается беззаботная жизнь.

— Готовлю к изданию книгу, — отвечаю я сыну. Мне известно, что с детьми лучше разговаривать как со взрослыми.

— Да, но ведь книга уже есть!

— Есть.

— А что будет потом?

— Потом будет новая книга.

Мамука молчит. Видимо, даже ему — маленькому Юлию Цезарю, это не очень понятно. Наверно, на той планете, откуда он прилетел, не дошли еще до этого. Поэтому я разговариваю с ним достойно и многозначительно: дескать, и мы не лыком шиты, и нам известно кое-что, до чего у вас еще нос не дорос, простите за дерзость.

Я не знаю, как мне следует держаться с Мамукой. Должно быть, это оттого, что я вырос без отца. За свою долгую жизнь я встречался с отцом всего несколько раз, как с совершенно чужим человеком, с которым меня не связывали ни чувства, ни воспоминания. Последний раз я видел его в позапрошлом году, в Цхнети. Мы с Полико ехали в Бетанию. Машина забарахлила и остановилась возле какой-то дачи.

По ту сторону дороги белела выкрашенная железная ограда, крыша дома утопала в зелени. Из-за ворот доносился мужской голос:

— Караул, стой! На месте шагом марш!

Потом я увидел, как подошел к воротам мужчина, приоткрыл одну створку и выглянул на дорогу. Его взгляд на какое-то мгновение задержался на мне, после чего он старательно запер ворота. Зачем-то крепко ухватился за прутья решетки, видимо, проверяя надежность запора, и удовлетворенно что-то проговорил, я не разобрал слов.

Я не узнал отца. Он сам узнал меня.

Через несколько минут ворота снова заскрипели, и незнакомый мужчина окликнул меня по имени:

— Гига!

Он был высокий, плотный, в красной майке, с таким толстым животом, что казалось, будто ему за пазуху накидали яблок. Широкие штанины волочились по земле.

Теперь я его узнал. Несколько лет назад я встретил его на улице, но он не казался таким толстым. Может, он пополнел за эти годы, а может, одетый по-домашнему казался толще, чем был на самом деле.

Не знаю.

Он схватил меня за плечи и сильно встряхнул.

— Чего ты тут стоишь, не заходишь!