— Меня тоже похоронят на Безмозглой горе, — говорит Парна.

Парна сидит чуть поодаль. Лицо у него землисто-зеленого цвета, и дышит он тяжело и часто. Ребята толкуют, будто сердце у него с правой стороны. Мы все знаем, что Парна скоро умрет. Он сам тоже знает об этом. Вот и сейчас сидит он в сторонке и глядит на нас, иногда вставит словечко-другое. Тогда мы замолкаем на некоторое время. Мы очень жалеем Парну.

— И мне тоже звезду поставят! — говорит Парна.

Мы знаем, что это неправда, но не спорим. Ему все простительно.

— Вчера я на Алазани вот такого сома поймал, — говорит Годердзи.

Кола ухмыляется и ковыряет своим прутиком землю.

— Ну и что он тебе сказал? — спрашивает он у Годердзи.

— А что он должен был сказать?

— А ты не слыхал, что сомы говорить умеют?

— Мой не умел!

Я вижу, как по дороге идет мама. Наверное, ищет меня. Если б не ребята, вскочил бы и побежал ей навстречу.

— Вон мамаша твоя! — докладывает Кола.

— Вижу. — Я делаю такое лицо, будто мне нипочем, что меня ищут.

— Резо! — кричит мама. — Резо!

— Зовет! — Кола толкает локтем в бок.

— Слышу.

Мама не видит меня и, постояв немного, уходит обратно.

— А вы правда брошенные? — спрашивает Годердзи.

— Да, — я опускаю голову, и слезы подступают к самому горлу.

— Парна, а ну, дай я руку тебе на сердце положу, — оборачивается Годердзи к Парне.

— Ишак! — сердится Кола на Годердзи.

— Иди! — охотно соглашается Парна и расстегивает ворот.

Годердзи сует руку ему за пазуху. Лицо его постепенно светлеет.

— Как бьется, э-э!

Парна гордо улыбается.

— Иди и ты, — зовет он меня, — ты же не пробовал!

Мне почему-то страшно и совсем не хочется, но я иду.

— Правее, — диктует Парна, — еще!

В руке у меня как будто птичка жалобно трепыхалась, как будто не чужое это сердце, а мое собственное, и я тоже скоро умру и меня закопают в землю на Безмозглой горе.

— Чего ты плачешь?! — спрашивает удивленный Парна.

А я уже иду по дороге. И вдруг вижу, что влез в лужу и стою над буйволом.

— Вылезай оттуда! — кричит Кола.

А я, весь вымазанный липкой грязью, обнимаю буйвола за шею и реву в голос.

…На Безмозглой горе стоит маленькая церковь без купола. Она такая маленькая, что раньше я принимал ее за сторожку. А оказалось, это церковь.

Я и Парна сидим в тени, которую отбрасывает церквушка.

Полдень. Ликующе трещат цикады.

— А почему эту гору зовут Безмозглой? — спрашиваю у Парны.

— Потому что смерть сама безмозглая! — отвечает Парна. — Мне мама так сказала.

Оба молчим.

По дороге верхом на осле тащится смерть Безмозглая, длинные ноги волочит по земле, блестящая пыль распускается за ней веером, как павлиний хвост. Голова ее клонится набок, и она что-то напевает, как гуляка, возвращающийся с поминок. Постепенно я различаю, что она поет:

— Парна — Парна — Парна-оз…

— Знаешь, — начинает Парна, видно, он хочет мне что-то сказать, но не решается.

Всадница на осле теперь едет по проселку меж двух рядов плетней и бьет палкой по ветвям ореха. Я замечаю, что она босая и вместо больших пальцев на ногах у нее — острые серпы, весело и грозно сверкающие на солнце.

— Знаешь, я тоже брошенный, — тихо говорит Парна.

— Что ты! Ведь у тебя и мать есть и отец…

— Все равно…

У осла на шее висит большой колокольчик и тоже вызванивает свое:

— Парна — Парна — Парна-оз!

…Дождь.

Я, дед Закара, мама и жена дядюшки моего, Пело, собираем виноград. Нам помогают тетя Тасо и ее муж Алэ. Алэ вернулся три дня назад. Один рукав заправлен у него под ремень. На груди блестит медаль, которую он каждое утро чистит самоварным песком. Все три дня Алэ провел возле парикмахерской. Окруженный толпой, он оживленно выкрикивал:

— Тра-та-та-та, все время так стреляют, понял? Тра-та-та-та…

— Верно! — кивает головой бригадир Гиго, который в империалистическую войну воевал. — Точно так стреляют…

Я вижу, как дядя Алэ валится в грязь и рыдает. Рядом стоит тетя Тасо.

— Почему в руку попала эта проклятая пуля, почему не в сердце, почему?!

— Сплетни все, сплетни, — всхлипывает Тасо.

Я бегу к деду, присевшему у лозы, он осторожно срезает гроздья ножом, рядом с ним уже полная корзина.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Дядя Алэ плачет! — Для меня это было невероятно: фронтовик, герой с медалями, и вдруг — плачет!

Дед как будто не слышит, продолжает срезать гроздья, одну протягивает мне:

— Это ркацители, благословен тот, кто его создал…

…Пасмурный день… Дует ветер. Холмы пожухли, и даже края неба кажутся желтыми.

Тетя Пело развешивает белье и приговаривает:

— Труды моего мужа другие пожинать должны, хоть бы дети остались от этого несчастного…

Мама стоит рядом и утирает слезы.

…Пело, мама и я входим в церквушку на Безмозглой горе. Тетя Пело прилепляет к стене свечку. Свеча гнется, как палец, и оплывает. Я протягиваю ладошку, и в нее каплет теплый воск.

— Богородица, дева святая, обрати на нас взоры свои, не покидай в беде. Помоги бедному моему Ило, да возвратится он с миром домой, да поразит врага лютого! Дева Мария, не покидай нас, не покидай! — : глухо твердит Пело в полутемной церкви.

«Неужели они не видят, — думаю я, — что богородицы нет дома. Да и как она может жить в этой пустой сторожке, здесь ни кровати, ни стола, ни стула!..» На стенах огарки свечей, как раздавленные бабочки.

Тетя Пело ставит у стены миску с кашей и накрывает сверху круглым хлебцем. Там же, рядком, стоят другие миски. На Безмозглой горе свистит ветер. Из села доносится пронзительный женский крик.

— Это Мелано, — говорит Пело, — наверно, про сына узнала…

Ночью мне снится, как усталая, в поизносившейся одежде богородица возвращается в церковь. С тяжким вздохом опускается она на землю, ставит на колени миску и принимается за кашу. Иногда она поднимает голову и к чему-то прислушивается.

— Это Мелано, — шепчет она.

В гору трясется на осле смерть Безмозглая, что-то напевая себе под нос.

— Это чья каша? — спрашивает она у богородицы.

— Сына Мелано.

— Тогда дай и мне отведать.

— Огня отведай, огня палящего!

— Тогда дай мне каши Ило!

— Не смей прикасаться к миске Ило!

— Я голодна! Голодна! — кричит Безмозглая.

Я просыпаюсь, босиком бегу к окну. Думаю, что увижу что-нибудь необыкновенное. Луна так светит, что во дворе все блестит. Посреди двора Тора сидит на хвосте и воет.

…Дядя Алэ ушел из дому и живет теперь в башне. Он натаскал туда сена и ночью спит на сене, укрывшись своей шинелью. По ночам мы слышим, как тетя Тасо зовет его:

— Алэ, послушай, Алэ!

Дядя Алэ не отзывается.

— Иди домой, ты что, свихнулся, что ли?..

Тетя Пело вымыла голову и сидит у железной времянки, сушит волосы, ниспадающие до самого пола.

— Алэ! Алэ! — кричит Тасо.

Тора вторит ей лаем.

— Собака собаке отвечает! — говорит дед Захара. — Когда мужчина уходит из дому, жена должна честь семьи беречь…

— Это наша война, наша, женская! — говорит тетя Пело, разделяя волосы на пробор, волосы блестят при свете коптилки. — Мы — самые несчастные!

— Надо терпеть, дочка!

— Терпеть! Вот возьму и замуж выйду!

Мама испуганно смотрит на деда. Он молчит.

— Да, выйду, за Сику пойду. Ну и что же, что хромой, по крайней мере, его на войну не возьмут…

— Ты лучше этому Сике скажи, — спокойно говорит Закара, — пусть перестанет сюда ходить, а не то…

— Что, а не то? — спрашивает Пело.

— А не то я ему кривую ногу выпрямлю!

Тетя Пело хохочет.

Среди ночи я просыпаюсь от шума. Плачет Пело, да не плачет, а воет: Ило, Ило, Ило…

…Мы с мамой идем по воду.

Поздняя осень. Подмораживает. Впервые я замечаю, что мама стала похожа на деревенскую.

В городе она была совсем другая. Сейчас она стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на кувшин. Кувшин медленно наполняется.