— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Раздался звонок, и трамвай тронулся. Позванивая, он проехал мимо рабочих, облокотившихся на лопаты.

— Правду сказал человек, что ты к нему придираешься.

Мужчина в шляпе улыбнулся Левану.

«И зачем я ввязался в разговор?» — с досадой подумал Леван.

Видно было, что пассажир настроен поболтать. Такой тип, если увидит, что у тебя есть уши и язык, ни за что не отвяжется.

Но мужчина в шляпе сидел спокойно и молчал. Иногда, когда их взгляды встречались, его лицо расплывалось в улыбке.

Леван снова вернулся к своим мыслям.

Элисо и Леван после свадьбы поехали в Москву. На вокзале собралась уйма провожающих. Все только что встали из-за свадебного стола. Цветы… бутылки шампанского… подарки. Леван держал в руке какой-то белый нелепый цветок и думал, что все смотрят на него. Ему было не по себе. А больше всего он стыдился седой проводницы вагона, у которой слезы блестели на глазах. Элисо не смотрела в сторону Левана, она стояла на ступеньках вагона и, слегка наклонившись, разговаривала с матерью. Она была в дорогой тяжелой шубе, щеки ее раскраснелись. Подвыпивший отец Элисо, обняв каких-то молодых людей, тоже подвыпивших, самозабвенно прикрыв глаза, пел.

«Вот я и женат», — подумал Леван.

Потом ему вспомнилось, как ребята в институте рассуждали о женитьбе.

— Жена, братец, это совсем другое, — говорил один, — совсем другое!

— А что другое все-таки?

— Ну, совсем не то!

Что было это «другое», пожалуй, никто не знал, но все чувствовали, что «жена» не должна походить на их знакомых девушек.

— Мне казалось, что писатели живут намного лучше, — сказала ему Элисо, когда они возвратились в Тбилиси. — Но ничего, отец нам поможет.

— Нет!

— Как хочешь!.. — Немного помолчав, она продолжала: — Я единственная дочь…

— А я говорю — нет!

— Мама беспокоится, что скажут люди.

— Скажи матери, что люди ничего не скажут.

— Будет тебе, Леван!

— Вот так им и скажи, поняла?

— Поняла…

Родители Элисо стыдились и того, что Леван нигде не работал.

Труд писателя в их понимании не был работой. Они считали его делом несерьезным, больше того — чем-то вроде развлечения. Они словно извинялись перед знакомыми, уверяя их, что Леван скоро поступит на работу, очень скоро.

Элисо, конечно, рассуждала иначе, она своими глазами видела, как Леван работал. Круглые сутки. Она сама стала следить за книгами и журналами. Читала много, старалась понять все, что творилось в литературе. Поэтому, когда затевался разговор о литературе (Элисо удивлялась, что писатели меньше всего говорят именно о литературе), она смело вмешивалась и говорила только то, в чем была уверена. Но все-таки чувствовалось, что все сказанное было заучено специально.

Выйди Элисо замуж за композитора, она, вероятно, изучила бы историю музыки, ходила бы на концерты и заводила знакомства с музыкантами.

Но сейчас литература была для нее такой же необходимостью, как поваренная книга для домохозяйки.

Элисо старалась, чтобы вокруг Левана все было в полном порядке. Каждое утро она прибирала его стол, собирала разбросанные бумаги и книги. Всегда вовремя был готов завтрак, белоснежная сорочка, выглаженный галстук. Но основной предмет ее забот представляла душа Левана. Элисо становилась все более самонадеянной и смелой, поскольку Леван не противился, она изо дня в день укреплялась в своих правах. Как редкой породы зверя, заключенного в чистенькую клетку, обхаживала она Левана. И, взяв на себя эту почетную миссию, она выполняла ее с большим воодушевлением.

«Неужели и я изменился за эти два года, — думал Леван, — неужели?»

За последнее время его сердце стало наполняться чувством сожаления, причины которому он не мог никак отыскать.

Нет, люди так сразу не меняются. Иной раз годы пройдут, а никаких изменений в человеке никто не замечает. Но вдруг одно слово, сказанное им, или случайно брошенный взгляд удивят всех и заставят признать, как значительно он изменился. Подобно тому, как единственный желтый листок в зеленой листве знаменует приход осени. Скала постепенно трескается под ветром, вода подтачивает ее, как червь, и все же ничего на ней не видно. Только в один прекрасный день внезапно обрушится она и рассыплется.

Неожиданно Леван пришел в хорошее настроение, «Ист, скала хоть и незаметно, но становится меньше, а человек растет».

Ему вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить, и он обратился к кондуктору:

— Дай нам в конце концов покурить!

Кондуктор удивленно поднял брови.

— Я же сказал — нельзя!

Сосед Левана оживился и поддержал его:

— Так, значит, нельзя?

— Нельзя!

— Ну хорошо, в твой трамвай мы никогда больше не сядем. — Он громко рассмеялся, считая, что удачно сострил.

— Да, да, не сядем больше в твой трамвай! — улыбаясь, поддержал его Леван.

Хотя в трамвае ехали совсем незнакомые люди, теперь они были связаны друг с другом чем-то общим, а чем именно — сами не знали.

Человеку свойственно, подобно семени, брошенному в борозду, пускать корни в душу другого человека, и это происходит независимо от него самого.

Кондуктор удивленно поглядел на беспричинно хохотавших пассажиров и махнул рукой.

— Ну и не садитесь!

Трамвай шел медленно, неторопливо сворачивал ленту дороги. Сейчас он был властелином улицы и наполнял ее торжествующим грохотом.

В вагоне снова воцарилась тишина. Но как же Леван до сих пор не заметил, что его сосед был навеселе? Потому-то он и снимал непрестанно шляпу, разговаривая с ним.

«Пьяные не должны садиться в трамвай, — думал про себя Леван. — Трамвай не создан для пьяных. Пьяный должен возвращаться домой пешком или на такси».

С самого Левана хмель сошел совершенно, словно он не пил ни капли.

— Вы, вероятно, думаете, что я пьян, — сказал Левану человек в шляпе.

Леван встрепенулся.

— Ну что вы!

— Нет, вы уверены, что я пьян, но я все же совершенно трезв.

— А почему я должен думать, что вы пьяны?

— Потому, что я в самом деле немного выпил.

— Ну и что с того?

— Да ничего, я просто так сказал.

Леван посмотрел в окно и проговорил:

— Если вы даже и пьяны, то какое мне до этого дело?

Пассажир нагнулся и коснулся рукой колен Левака:

— Не обижайтесь, прошу вас.

Леван улыбнулся и пожал плечами: ничего, мол, не вижу здесь обидного.

Трамвай остановился. Леван встал и направился к выходу.

Обратившись к оставшимся в трамвае, он сказал:

— До свидания!

Сосед привстал и снял шляпу.

— До свидания!

Владелец газеты помахал ему рукой, а кондуктор что-то пробурчал.

«Куда меня занесло, — думал Леван, — теперь добирайся отсюда домой!»

Но он прекрасно сознавал, что в эту даль он забрел нарочно. Он понял и то, что игрушечный поезд Гиги исправил ему настроение и воскресил в нем приятные воспоминания. Эти воспоминания дремали в его душе, росли в снах, обретали плоть. Он понимал, что наступило время, когда он должен писать, чтобы высказать все в полный голос. Его радовало то, что впервые он должен написать о том, что пережил лично и свидетелем чего был. Пережитое им не нуждалось в приукрашивании и домыслах, оно требовало правдивого описания. Но пока все это хранилось в его голове…

Сегодня, когда он бессмысленно стучал на машинке, все представилось ему необычайно ясно:

«Мари! Мари! Мари!»

Возвращаясь домой по пустынным улицам, он думал об этом, и никто не мог помешать ему.

— А какой шум все же от поезда! — сказал Ироди.

Мито вспомнил, что с ним случилось три дня назад.

Он был твердо уверен, что все это приснилось ему, ибо случившееся в первую очередь удивляло его самого.

Может быть, до сегодняшнего дня он не знал самого себя?

В тот день, вернувшись с рейса, ребята всей гурьбой направились в бильярдную. Сыграв одну-две партии, они поднялись в ресторан и выпили. Выйдя из ресторана, Мято зашагал по безлюдной улице. На улицах городка после девяти часов вообще никого не встретишь, а тем более в полночь…