Георгий Гобронидзе строил гримасы перед зеркалом, и, представьте себе, он даже показывал язык своему отражению! Больше всего любил Георгий Гобронидзе эти пятнадцать минут своей свободы. Может быть, потому он и поднимался так рано. Он уже успел побриться и теперь, двумя пальцами оттягивая кожу, машинально водил но лицу бритвой. Прикосновение холодной стали к гладкой, упругой, как резина, коже доставляло ему удовольствие. Он был доволен, что лицо у него такое молодое. Ведь уже больше тридцати лет накладывает он на лицо грим!

Георгию Гобронидзе было пятьдесят восемь лет. Еще два года, и ему, наверно, справят юбилей. Сам Георгий был всегда готов к этому торжеству и давал почувствовать эту готовность всем коллегам, сотрудникам, просто знакомым. «Если ты сам себя не будешь ценить, другие тем более тебя не оценят, — думал Георгий. — Какой бы высокой ни была награда, не удивляйся. Знай, что ты ее достоин! Скромных не уважают. Скромность — черта гения, а гении больше не рождаются!»

И тем не менее, оставаясь наедине с собой, он удивлялся, что скоро ему стукнет шестьдесят. Он, как юноша, был полон энергии и желаний. Он не чувствовал усталости и не жаловался на болезни. Он даже не знал, где у него сердце. Мог взбежать по лестнице, как мальчишка, мог плавать, танцевать, не спать ночами. Но об этом знал только он один! Другие видели его утомленным, пожилым, обремененным множеством забот, как и полагается в таком возрасте.

Сейчас он был раздет до пояса и с нескрываемым удовольствием разглядывал свое тело, мускулистые руки, широкую грудь, покрытую чуть седеющими волосами, белую крепкую шею, на которой надежно и уверенно сидит круглая маленькая голова. Волосы — густые, упрямые, гребенка трещит, когда он причесывается.

«Ха-ха-ха-ха, — смеется про себя Георгий, — ведь я совсем молод! Моложе, чем Торнике!» От мурлыканья он постепенно перешел к пению, все более и более громкому, он словно видел, как звук выходил из его горла, надувался и сверкал, как мыльный пузырь.

Георгий не курил! Георгий не пил!

«Ах, — пело внутри, — ах, какой я еще молодец!» Он положил бритву на полку, отвернул кран, подставил под струю обе пригоршни и облил лицо водой. Потом мокрой ладонью обтер шею и плечи.

«Ох, ох, ох, — блаженно крякал Георгий, — юбилей… юбилей…»

Затем он перешел на фальцет и тоненько пропищал:

— Юби-ле-е-е-й!

Здорово он их всех провел! Где слыхано справлять юбилей такому молодому человеку? Хотя, кто знает, что я молод? Это и ни к чему! Он и эту фразу пропел:

— Ник чему-у-у!

Таким веселым он бывал каждое утро. Таким он был бы, наверно, всегда…

Мог бы сыграть Гамлета. Если дело пойдет на принцип — он сыграет! Но немного неловко перед другими. Ведь они считают его пожилым. Пожилым…

Нет, роль короля лучше роли Гамлета. Если бы ему предоставили выбор, он все равно выбрал бы короля. Так солиднее. Он не любил Гамлета. Вероятно, так же, как в пьесе король не любил своего племянника.

Георгий считал Гамлета выскочкой и ветреником, таких и теперь уйма по улицам шатается. Они его раздражали своей смелостью и любопытством.

«Нет, Торнике совсем другой, — думал Георгий, — Торнике весь в меня, хоть я и моложе его, на самом деле моложе. А что вы называете молодостью? Ревность? Ха-ха-ха-ха! Любовь? Ха-ха-ха-ха! Мечты? Нет, Торнике весь в меня…»

Потом он вспомнил свою жену Эленэ. Она еще в постели — спит лицом вверх, вся вытянувшись. Постарела! Как быстро постарела Эленэ!

При этой мысли Георгию стало грустно, и в то же время он почувствовал какую-то тайную радость: вот Эленэ постарела, а он…

Конечно, Эленэ пока еще не чувствовала старости. Женщины, которые особенно не утруждали себя воспитанием детей, так легко не мирятся со старостью. Несмотря на то что они вечно сидят перед зеркалом, все же ничего не замечают: ни морщин, ни седины. Словно старость была выдумана только для других. Те комплименты, которыми их частенько осыпают, воспринимаются ими в прямом и полном смысле, они верят тому, чему хотят верить.

А время не ждет. Торнике уже тридцать лет. Кем был Георгий в тридцать лет? Никем. Несчастным актеришкой. Георгий содрогнулся, как, впрочем, всегда содрогался при мысли, что мог на всю жизнь остаться простым актером.

Простым актером…

Медленно, упорно, уверенно продвигался он вперед:

Заслуженный артист республики!

Народный артист республики!

Лауреат Государственной премии!

Директор театра! Это звучало наиболее солидно!

Директор!

Директор!

Директор!

Где-то, в одном из уголков его сознания, под грохот барабанов и звуки фанфар кто-то восторженно выкрикивал:

— Народный артист! Директор театра!

Одна только мысль о том, что он мог остаться простым актером, наполняла его ужасом. Он знал, что создан для административной деятельности, а не для искусства.

Но об этом знал только он одни!

В свои тридцать лет Торнике уже заместитель директора института. О чем говорить, он пойдет еще дальше. А представить себе, если бы Торнике остался простым врачом, простым районным врачом! Нет, Торнике никогда не стал бы работать в поликлинике.

«Весь в меня! — думал Георгий, — Он пойдет в гору, непременно министром станет! У него все впереди».

А Эленэ постарела. Да что там Эленэ, у Торнике уже побелели впеки. Торнике изо всех сил старается не быть похожим на своих сверстников, ничем не походить на них. Это ему так удается, что на вид ему дашь не меньше сорока. А сорок лет — это самый подходящий возраст для солидной должности.

Торнике мешает то, что он не женат. Семья нужна обязательно. Холостяк вызывает недоверие. А чтобы получить хорошее назначение, нужно быть идеальным, без недостатков.

Эленэ мне сказала, будто Торнике правится Нинико. Странно, почему именно Нинико? Девушек теперь — пруд пруди! Но все же ничего… Может быть, это и к лучшему. Но только Нинико должна помириться со своим отцом… Мне не нужна бездомная невестка! Может быть, я заставлю ее и из театра уйти. Возможно… Посмотрим… Она с радостью покинет сцену. Ну что ж, Нинико так Нинико! Нинико, Циала, Мзия, Нана — все равно, лишь бы у Торнике была жена! Откладывать больше нельзя. Сегодня же спрошу, чего он тянет.

Эленэ… Эленэ… И Эленэ была актрисой, певицей. Недурно, между прочим, пела, Георгий почему-то улыбнулся и пропел:

— Элен-э-э-э!

Эленэ поверила тому, что она идеальная хозяйка. Уверовала она и в то, что должна посвятить детям всю свою жизнь. Верила, хотя Георгию это обошлось недешево. Эленэ стала устраивать домашние концерты.

Георгий, конечно, мог ей это запретить: Эленэ легко подчинялась его воле, но он ей не запрещал — на этих вечерах собирались такие люди, от которых многое зависело.

Лизико тоже, пожалуй, будет походить на мать, станет такой же сговорчивой и уступчивой. Иначе нельзя! Она уже очень изменилась. Кому это виднее, чем отцу! Мы — порядочные люди, нас знают в городе. Вот про Нинико говорят, что она странная девушка. Это ничего. С возрастом пройдет. Странная… Гм… Странная.

Эленэ тоже была странная. Помнишь, Эленэ, когда у тебя был какой-то поклонник? Помнишь? Да, поклонник. Ты сама называла его своим поклонником. Такой юноша с растрепанными волосами. Кажется, он стихи писал. Ха-ха-ха-ха, стихи! А я делал вид, что ничего не видел, что я ослеп. Помнишь? Ты получала письма, читала их по ночам и плакала. А меня вроде это не интересовало, и букетов я старался не замечать, а сколько их было, букетов, помнишь? Я же не мог тебя спросить: чьи, мол, эти письма, это не принято в порядочном обществе. Я как будто и не ревновал вовсе. И вот теперь — ты только и знаешь, что преданно смотришь мне в глаза. Правильно я поступал? Правильно, и для тебя оно так лучше!

Георгий обтер лицо полотенцем, вышел в спальню и стал одеваться. В комнате был полумрак, плотные занавеси на окнах были задернуты.

«Канчавели именно сейчас понадобилось заболеть, — думал Георгий — инфаркт! Значит, спектакль должен заканчивать Заза! Так постановил худсовет: надо доверять молодым… молодым. Хотя пусть продолжает, что там осталось, спектакль почти готов!»