— Господин Всетаки, позвольте вам заметить, что вы говорите об этике, а искусство и литература имеют дело с эстетикой, — вставил писатель.
— Я охотно говорю об этике, — стал объяснять хозяин дома, — ибо капитал ведь этическое понятие, так же как и Культуркапитал, и он чем-то связан с литературой и искусством, по крайней мере, вы так думаете. И я с полным правом могу сказать: совсем другое дело, когда художник и писатель такой же мошенник, как любой человек. Но он хуже, чем, например, какой-нибудь делец, ибо он тщеславнее, эгоистичнее и больший фигляр, чем я, иначе он не был бы писателем, скульптором или живописцем. Отчего? От капитала? Но вы же сами отрицаете комбинации и подчеркиваете, что дело в творчестве, так что тщеславие, эгоизм, фиглярство, остается. Если бы этого не было, даже воровство кормило бы лучше, чем так называемое творчество. Sicher! И о ворах заботится государство, заботится лучше, чем о творчестве. Во всем мире! Ganz sicher! Ибо и у воров есть свой капитал, так сказать, культурный капитал, для повышения профессиональной культуры и богемного быта. Это тюремный капитал, он предусмотрен бюджетом, так что культурное положение воров совсем не зависит от того, сколько спирта выпивает народ. Есть лишь одна разница между, так сказать, этической культурой воров и этой, так сказать, эстетической культурой: если у тебя этический капитал, то ты сам не акционер, и акции в руках государства, а если ты акционер эстетический, акции в твоих руках. Такова разница между этическим и эстетическим капиталом. Но народ складывает их вместе, не делая никакого различия. Итак: когда ворам нужно поставить кого-то на довольствие, это решает государство в лице государственного чиновника, у него под рукой регистр, и по этому регистру устанавливается, какое время и кто будет на довольствии. Воры никогда не собираются вместе, ни частным образом, в компании, ни официально, чтобы сказать: итак, друзья, то бишь коллеги, вы знатоки, ведь воровство ваша профессия, так сказать, исключительное поприще, которое требует смекалки… Подумайте же обо мне, чтобы и я думал о вас, ведь я тоже спец; подумайте и скажите, какую пенсию я получу, ибо я слямзил столько-то лошадей и столько-то велосипедов, взломал столько-то замков… Нет, вор так не делает, хотя существует воровской капитал, цель которого — культура воровства и пенсия, то есть тюрьма. А почему он так не делает? Почему он не хвастается своими делами? У него нет того фиглярства, тщеславия и эгоизма, которые свойственны эстетизированному творчеству.
Тут раздалось сразу несколько возбужденных голосов, гости размахивали руками, стаканы звенели, стулья трещали. На шум пришла Ирма из соседней комнаты и остановилась на пороге. Но положение не оказалось столь серьезным, как она опасалась: агроном и двое других гостей смеялись, архитектор и писатель пили, живописец стоял у открытого окна и смотрел на багровеющий горизонт, откуда вскоре должно было выглянуть солнце, хозяин дома спокойно сидел на стуле.
— Это ты, конечно, наделал столько шума и гама своими разговорами, — подойдя к мужу, сказала Ирма. — Будь повежливей со своими гостями! — И, повернувшись к ним, она произнесла: — Не обращайте внимания на то, что он говорит.
— Как не обращать внимания! — воскликнул писатель. — А если за живое берет?!
— Это ничего, что берет за живое, — сказала Ирма писателю, — под конец тоже полюбите его, как я, меня тоже сперва брало за живое.
— Жена, не лезь со своей любовью, у нас тут разговор о капитале, — сказал Рудольф. — Я пытаюсь разъяснить людям искусства, что искусство и капитал сочетаются так же плохо, как капитал и любовь.
— Капитал и любовь сочетаются очень хорошо, — сказала Ирма.
— Вот это верно! — воскликнули в один голос писатель и архитектор.
— Вот видишь, жена, у них такое же понятие об искусстве, любви и капитале, как и у тебя, а я хочу растолковать им свое понятие, и позвольте мне продолжать. Однако я совсем запамятовал, на чем остановился. Кто помнит, на чем? Значит, так — капитал, психология, культурный капитал, воровской капитал, иезуит, человек… Ага, все это было. Так что если художник, писатель более тщеславный фигляр и, так сказать, мельче, нежели какой-нибудь торговец или даже обычный вор, какой же пример может он дать мне? Когда я читаю иностранного писателя, смотрю иностранные картины, слушаю иностранную музыку — это в самом деле литература, живопись и музыка. А что для меня эстонская литература, живопись и музыка? Это человек, я знаю его, знаю лично того, кто делал литературу, живопись и музыку. И как же я смогу читать, смотреть и слушать то, что сделано тем, с кем я вместе ел и пил, главным образом пил, чьи векселя я оплачивал и в отношении кого совершал прочие свинства? Разве это хорошо и благородно, разве это откровенно и великодушно, если я сначала пил с ним вместе, а потом оплачивал векселя? Отвечайте!
— Значит, вы не наденете на ноги и хороших сапог, если тот, кто делает их, иногда выпивает? — спросил писатель.
— Извините, — ответил хозяин дома. — Во-первых, сапогу незачем быть благородным и великодушным, достаточно ему быть по ноге, так сказать, ближе к телу, а значит, и ближе к жизни, ибо нога живет в сапоге или ее облегает сапог, так что сапог живет одной жизнью с ногою или рядом с ногой, что ли. Но с литературой и искусством дело обстоит иначе, они должны действовать на сердце, на душу и голову. К тому же у сапожников нет «Целевого капитала»[16], и это главное, ибо мы ведь говорим о капитале, говорим о капитале с самого начала, ибо я хочу строить свинарник, какой был бы образцом для всех, и писатели могли бы написать о нем, художники нарисовать его и музыканты положить на ноты. А для этого все же нужен капитал, верно?
— Конечно, — раскрыл наконец рот и живописец, вернее, не раскрыл, а приоткрыл, в зубах его все еще торчала трубка, — если строят образцовый свинарник, то капитал нужен, но если создают бессмертное творение, которое могло бы прославить во всем мире эстонское имя, тогда капитала не надо.
— Кто сказал, что не надо? — удивленно спросил хозяин дома. — Совсем напротив! Я все время и объясняю, как сильно мы нуждаемся в капитале, но для чего? В этом наши мнения расходятся. И знаете, почему? Когда вы рассматриваете капитал, вы опираетесь на всякие идеальные или, так сказать, созерцательные обстоятельства и на созерцателей, я же исхожу из реальных обстоятельств и мнения реалистов. Вы говорите о творчестве, я — о комбинациях, которые более свойственны капиталу, нежели творчество. Но у капитала есть еще одно свойство: он делает человека более собранным, приличным, так сказать, нравственным, ведь это верно, что причиной преступления часто является нехватка капитала. У людей искусства капитал ослабляет фиглярство и тщеславие. Если бы он уменьшал и эгоизм, то был бы идеальным нравственным средством. Он, пожалуй, и уменьшал бы, будь он весьма большим, но нет же, достаточно большого капитала вообще не существует в мире, всегда его чуть-чуть недостает, так что и Культуркапитала всегда будет не хватать, один получает мало, другому вообще не достается, кто бы ни распределял его. Я ведь прав, а?
— Это единственное, в чем вы правы, — подтвердили архитектор и писатель, а живописец сплюнул в открытое окно в сторону восходящего солнца, которое желтело, как раскаленная медь.
— Хорошо, хоть в этом я прав, — сказал хозяин дома. — Значит, эгоизм остается, ибо капитал не вполне велик. Но фиглярства и тщеславия, этих двух больших нравственных пороков, безусловно, становится меньше. Ибо творческая личность, которую мучит фиглярство и тщеславие, долгое время последовательно, постоянно и систематически предается комбинациям и разве не отрешается при этом от фиглярства и тщеславия в такой степени, что перестает быть творческой личностью? Ведь что же этой личности еще творить, если комбинации излечили ее от двух главных пороков, от фиглярства и тщеславия? Конечно, писатель еще не бросит из-за этого писать, живописец — малевать, скульптор — ваять, нет, все будут продолжать работу, но без фиглярства и тщеславия, чтобы по возможности меньше творить и как можно больше комбинировать.
