Но Ирма считала, что она не боится истребления, если есть любовь. Она как бы пыталась дать понять мужу, мол, не очень-то забивай голову культурой и истреблением, а думай первым делом о любви. Пожалуй, он это понял, так как сказал:

— Бывает и жизнь милее, чем любовь.

— Мне нет, — сказала Ирма. — Для меня моя любовь — все, и я хотела бы, чтобы была только любовь.

— Только любовь, — повторил Рудольф, задумавшись. Они стояли перед сенным сараем, откуда по первопутку вывозили сено, и ворота небрежно забросали хворостом, словно для того, чтобы на следующий день снова приехать за сеном, но так и не приехали, потому что снег сошел.

— Чувствуешь, как пахнет, — сказала Ирма в опьянении. Ей вспомнилось, что Рудольф когда-то говорил о клеверном сене и его запахе. И она молча отодвинула хворост от ворот, пролезла в сарай и легла на сено. «Как хорошо!» — вздохнула она, подняв голову и вытягивая ослабевшие руки и ноги.

Рудольф, наклонившись, смотрел в ворота сарая, как бы раздумывая, лезть ему за женой или подождать, когда она выйдет. Но Ирма оборвала его сомнения, протянула руки к нему и сказала:

— Дорогой муженек, люби меня, пока пахнет сено и нет бомб, культуры и прочих страшных вещей, о которых ты говорил. — И когда Рудольф тоже пробрался в сарай и лег рядом с Ирмой, она продолжала: — Знаешь, муженек, стоит тебе заговорить о смерти и истреблении, я думаю только о любви, только о ней, думаю и хочу любить, чтобы потом не было жалко, что я любила не в полную меру. И когда ты еще говоришь, что я старею с каждым годом, я хочу только, чтобы ты меня любил, пока я молода. Чтобы я в старости вспоминала, как ты любил меня молодую.

Ирма, пожалуй, сказала бы и еще что-нибудь, но Рудольф стал целовать ее в губы, точно боялся ее слов, ее любовного бреда. Они целовались, и от невнятных слов возгорелась страсть, а от страсти начались безумства, будто они не были законные муж и жена, у которых есть приличная квартира, где стоят две кровати, а какие-то любовники, которые прячут свои сердечные тайны в лесах и закоулках. И все же Ирма благословляла нынешний день и благодарила бога, что он дал построить этот сарай, создал пахучее сено, луга и лес вокруг и этот пасмурный день поздней осени, когда никто не ходит и не смотрит, как они вдвоем творят свою первую молитву любви в будущем своем прибежище.

И когда они наконец вышли из сарая, чтобы идти дальше, Ирме казалось, будто каждый кустик и дерево, каждая кочка и пригорок стали ей ближе и милее, ведь все они были как бы свидетелями их любви.

— Этот сарай я никогда не забуду, — сказала Ирма мужу.

— Я велю сломать этот сарай, — ответил Рудольф.

— Зачем? — испуганно спросила Ирма.

— Он старый и слишком мал, надо выстроить побольше, когда будем очищать этот луг, — объяснил он.

— А я оставила бы, как он есть, — сказала Ирма.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь? — удивилась Ирма. — Значит, то, что там было, не дает ему права на жизнь?

— Ах, вот как ты думаешь, — сказал Рудольф и прибавил: — Ладно! Если так думаешь, то оставим его, пока сам не разрушится. Пусть он стоит как музей нашей любви.

— Как музей любви, — повторила Ирма. — И сено будем класть в него каждый год, чтобы запах был, как сегодня.

— Чтобы была любовь, как сегодня, — шутливо заметил Рудольф.

Когда они вернулись с прогулки, у Ирмы уже не было никаких возражений против покупки земли, где находился их музей любви, о котором знают только они вдвоем. Для других это только старый, полуразрушенный сарай, чью крышу надо заново латать каждый год, иначе дожди просочатся в сарай и сено погниет.

И снова полетела грязь из-под колес и началась утомительная качка, так как им предстояло вернуться в город. Рудольф говорил об увиденном участке и о том, что там можно сделать и что там надо сделать обязательно. Слово «можно» означало как бы мечту, музыку далекого будущего, а слово «надо» — неизбежный труд: постройку нового жилья и хлевов, улучшение полей, очистку и выравнивание лугов, чтобы работать на них машинами, ибо бессмысленно держать хутор, если нет машин.

Ирма как бы и слушала рассуждения мужа и как бы не слышала. Она витала между своими мечтами и рассуждениями мужа. Муж говорил о реальных возможностях, и Ирма думала, долго ли будет стоять этот старый сараишко, если оставить его на произвол судьбы, так чтобы он попал если не в реальные возможности, то, по крайней мере, в реальные условия. И если этого сарая не будет, если он развалится или будет стоять кое-как, без крыши, среди деревьев и кустов, — что тогда будет с их любовью? Разрушится ли, распадется их любовь так же, как старый сарай? Только сено будет пахнуть по-прежнему, но когда уж где-нибудь в новом и большом сарае. И зачем же, право, нужен Рудольфу этот хутор? Неужели правда то, что он говорил о культуре и истреблении, о бомбах и удушливых газах? А если он только говорит об этом, а сам думает иначе? Может быть, это прежний страх, который преследует его? Может быть, он еще не уверен в себе, только пытается укрепить себя? И поэтому тут этот хутор, все эти планы, мечты, музыка будущего. Но это трудно представить, это невозможно. Ведь Ирма не требовала от него ручательства, она требовала только любви. Там, в старом сараишке, где так пахло сено, она жаждала только любви. Она так легко согласилась на покупку хутора только из-за любви.

В городе они пошли в какой-то ресторан ужинать или обедать, как кому было угодно называть, и вспрыснуть покупку хутора. В их супружеской жизни это было впервые — что они пили вместе. Затем Рудольф хотел пойти еще куда-то, неважно куда, но Ирму тянуло домой, и они пошли туда, дорожная усталость и легкое опьянение требовали своего. У Ирмы было странное чувство, будто она была бог весть как далеко от дома, и, едва переступив порог, она бросилась на шею мужу.

— Ты что, опьянела от такой малости? — спросил муж.

— Пьяна от жизни и любви, — смеясь ответила Ирма.

— А мы должны вскоре отрезветь, — сказал Рудольф, — особенно я должен, если мы хотим жить.

— Пока не надо, прошу тебя, дорогой! — возразила Ирма. — Дай мне хотя бы праздники пожить так. Только рождество! А потом делай как хочешь.

— Хорошо, пусть хотя бы рождество, — согласился Рудольф.

Но, несмотря на согласие мужа, любовь все же медленно, но неуклонно отступала перед жизнью. Хотя бы то, что они наняли работницу, которая должна была убирать комнаты и, в случае надобности, готовить обед, внесло в дом совсем другую атмосферу и настроение. Только по вечерам и по утрам, когда они были вдвоем, они пытались возродить прежнее. Но Ирма ощущала чутким и болящим сердцем, что жизнь все больше и больше вытравляет любовь в ее душе и в ее глазах. Она уже улавливала мгновенья, когда Рудольф больше не замечал ее красоты, хотя бывали подходящие минуты. Может, эта красота была уже не та? Пытливо оглядывала она себя перед зеркалом, исподтишка, втайне от мужа, и потихоньку ощупывала свое тело, словно хотела убедиться, что все пока что как прежде. Но Рудольф будто читал ее мысли и как-то мимоходом и между прочим сказал:

— Жена моя похудела.

Ирма вздрогнула от этих простых слов. Что они означают — похвалу или осуждение? Подбодрил ли ее Рудольф или предостерег? Ирма хотела было спросить у мужа объяснения, но не решилась. Побоялась, что услышит то, что не хотела слышать. Наконец она лишь произнесла:

— Ты так считаешь?

— Наверняка, — ответил муж. — В моду ударилась. Любовь делает женщин модными.

— Любовь и вправду истощает? — спросила Ирма.

— А ты как думаешь? — в свою очередь, спросил Рудольф.

— И, значит, те, кто более худые, чем я, любят больше, — заключила Ирма.

— Да, у них всех любовь больше, чем у тебя, — шутливо согласился муж.

— Веришь ты хоть сам в то, что говоришь? — спросила Ирма.

— Не верю, — совсем просто ответил Рудольф, и они засмеялись.

— Значит, я не похудела? — расспрашивала Ирма.

— Это все же так, — ответил Рудольф, подвел жену к зеркалу и показал, где у нее выступали кости, и это говорило о худобе. Но и сейчас он делал это так, будто все совсем не касалось его и их любви, и Ирма по-прежнему была в сомнении. Но зато ясный и прямой ответ она получила от кое-кого другого. Это произошло дня через два после разговора с мужем. Ирма шла одна по улице, и ей попался навстречу Ээди, который смотрел в сторону, делая вид, что не замечает ее, чтобы не здороваться. Но когда они поравнялись, Ирма повернулась в его сторону и сказала: