— Понимаю, понимаю, — повторяла тетя Анна, кивая головой, — потому как это место вроде при одиноком мужчине и получить его стремятся те, которые любят такие места и одиноких господ…
— Сочувствуют им, мама, — поправила Лонни, — потому что при одиноком господине служить легко, я это знаю.
— Ладно, — ответила мать дочери. — Ты говоришь — сочувствуют им, а я говорю — любят, этак понятнее и вроде полнее. — И, обернувшись к господину Всетаки, тетя Анна продолжала: — Но что же вы, сударь, хотите, если это место не подходит для фрейлейн Ирмы?
— Н-да, видите ли, сударыня, — заговорил господин Всетаки, — что я хочу, очень просто, но сказать это вовсе не так просто, ибо могут возникнуть новые недоразумения. Я-то ничего не могу сказать фрейлейн Вайну так, чтобы это не вызвало новых тяжелых недоразумений. Мое предложение для фрейлейн таково, что, если она думает, убеждена, так сказать, что ни при каких условиях быть у меня в услужении не может, не хочет ли она согласиться просто перейти ко мне — и чтобы не в услужение, а сама взяла бы себе служанку. Короче, я хотел бы сказать, не согласилась ли бы фрейлейн Вайну стать моей женой, так что я смог бы у вас, дорогая тетя, просить ее руки, раз вы ей вместо матери?
Три сердца готовы были разорваться, пока длилось это немного длинное, вежливое и скромное объяснение, но каждое из сердец разрывалось по-своему. Сердце тети Анны от раздумья: что случится, если произойдет то, во что они все верили вначале и теперь потеряли веру? Что будет, если бы она и впрямь могла даже сегодня вечером пойти сказать всем своим родственникам, даже тем насмешникам, родичам со стороны мужа, которые ей вовсе не друзья, а только делают вид, что друзья, а за спиной подсмеиваются, да, если бы она могла пойти сказать и всем знакомым, которые немало насмехались и потешались над ней, что это все-таки правда, что все-таки будут венчание и лавры, что в ее власти позволить или отказать, попадут ли они или не попадут в церковь, где Ирма будет стоять перед алтарем, а бог и воинство господне будут глядеть сверху, потому как господин Всетаки лично просил у нее, тети Анны, руки ее племянницы фрейлейн Ирмы — на вечное супружество и любовь, как того требуют добрые христианские обычаи.
Такое творилось с сердцем тети Анны. С ее же дочерью Лонни, которая работала на конфетной фабрике и приходила оттуда каждый вечер, принося сладкие запахи, было немножко иначе. У нее сердце разрывалось при мысли, какой же черт тянул ее болтать без конца и по-дурацки о влюбленности Ирмы — болтать дома и всюду, так что уже полгорода знает: ее двоюродная сестра Ирма безумно влюблена в господина Всетаки, у которого она была служанкой и от которого несколько дней назад сбежала, потому что господин Всетаки поцеловал ее в губы. Но если об этом знало полгорода, не мог ли это узнать и сам господин Всетаки, узнать из-за ее дурацкого длинного языка, что Ирма в него безумно влюблена? А ежели господин Всетаки или подобный ему мужчина узнает, что молодая и глупая девушка влюблена в него по уши, он уж и не сможет поступить иначе, как прийти и отыскать эту девушку. Так что если это падет на голову Лонни — Ирма выйдет замуж за господина Всетаки, — пусть она винит только себя: она околдовала господина Всетаки, как пить дать околдовала. Труднее всего было положение Ирмы, сидевшей за столом в другой комнате. Она обхватила голову обеими руками, когда же господин Всетаки принялся излагать свое предложение, Ирма попыталась закрыть уши руками. Но как бы крепко Ирма ни стискивала уши, оставалась щелочка где-нибудь между пальцами, через которую слова господина Всетаки проникали в уши. Ирме даже казалось, что чем сильнее она зажимала уши, тем отчетливее слышала, что говорилось в соседней комнате. К тому же она слышала не только произносимые слова, но и тишину, которая окружала их, очень напряженную тишину, и от этого росло напряжение в ней самой, сосало под ложечкой, наполняло все тело какой-то болью, будто слова господина Всетаки были большими-большими, и она жадно глотала их, а сама от этого раздувалась — и вот-вот лопнут и порвутся на ней все пояса и одежды, все ленты и застежки. Поэтому, когда она услышала под конец слова «моей женой», ей больше ничего не хотелось слышать, она охотно вскочила бы, сбросила с себя все свои тряпки, чтобы избавить тело от распирающей боли, а если бы и это не помогло, она бросилась бы в чем мать родила на пол и билась бы от муки, как рыба об лед. И если бы господин Всетаки захотел дотронуться до нее, она отбивалась бы руками и ногами, даже кусалась бы — только отпугнуть его. А если бы господин Всетаки захотел уйти, Ирма вскочила бы с пола, догнала его и бросилась бы ему на шею, закрыла бы его глаза рукой, правой рукой правый глаз и левой — левый, чтобы он не видел, что Ирма голая из-за большой, распирающей ее боли.
Итак, все трое оказались в сердечной беде, и господину Всетаки пришлось немного обождать, прежде чем он получил вразумительный ответ на свои слова. Раньше всех пришла в себя тетя Анна, ее-то положение было самым легким, ведь ее сердце болело не за себя, а за родственников, друзей и знакомых. Но и она не смогла вымолвить ни слова, только взяла господина Всетаки за руку и провела его в заднюю комнату, где одиноко сидела Ирма. Правда, вначале тетя Анна чистосердечно подумала было, что подведет господина Всетаки к Ирме, чтобы они были вместе и наедине, а сама она с Лонни останется в передней комнате, то есть тоже вдвоем, и будет ждать, пока отношения не будут выяснены и посторонние уже не помешают своим присутствием; но и об этом она только подумала, сделала же другое. Поскольку тетя Анна не держала Лонни за руку, отталкивая ее в сторону от дверного проема, дочь все же оказалась сильнее и затащила мать туда, куда хотела. И тетя Анна не смогла в этот важнейший момент освободиться от руки своей дорогой дочери. И они обе оказались голова к голове между занавесками дверного проема, прежде чем между господином Всетаки и Ирмой что-то произошло. Но то, что они увидели, было совсем странным — а увидели они все вместе, так что это наверняка было правдой: Ирма сидела, уронив голову на стол, и громко, по-детски всхлипывая, плакала. На ней было темное платье. Господин Всетаки вынужден был остановиться на почтительном расстоянии от нее и сказал:
— Вы, наверное, слышали, барышня, что я сказал вашей тете. Чтобы вы не поняли превратно, я спрашиваю у вас лично, хотите вы стать моей женой, несмотря на все то, что между нами было?
Ирма всхлипывала, не отвечая. Она только слегка вздрогнула.
— Я прошу вас, барышня, не сердитесь на меня, — продолжал господин Всетаки. — Я ничего не могу сделать с собой, я люблю вас. И мои выходки по отношению к вам были тоже от любви.
Тетя Анна и дочь ее Лонни готовы были броситься друг другу на шею, до того благородны, по их мнению, были слова господина Всетаки, но прежде чем они успели что-то сделать, Ирма подняла голову и сказала почти зло, так и не взглянув на господина Всетаки:
— Вы как сам бес, так бы и разорвала вас на куски!
И тете Анне и Лонни было в диковину, что девушка, подобная Ирме, которая окончила среднюю школу и учится теперь печатать на машинке, читает много книг, может так отвечать господину, носящему котелок и очки и говорящему этак красно. Лишь позднее Лонни вникла в дело, догадалась, что Ирма все время водила их за нос, мать и ее, и не говорила им даже полуправды. Слова господина Всетаки и его обхождение привели Лонни к мысли, что Ирма, как змея, которую она пригрела на груди; господин Всетаки между тем сказал в ответ на устрашающие слова Ирмы, сказал вытягивая руки:
— Милая, дорогая, вот я, и я жду, разорвите меня на куски или делайте со мной, что хотите.
И что же сделала Ирма, чтобы выполнить свои страшные угрозы? Она вскочила со стула и упала на руки господину Всетаки, пряча голову — сама не зная куда, — лишь бы избежать сейчас поцелуя. Но господин Всетаки и не попытался ее поцеловать, а просто обхватил ее за талию крепко-крепко, и Ирме стало до того хорошо, что она готова была сама, даже на глазах у тети Анны и Лонни, подставить лицо для поцелуя, от которого бы перехватило дыхание, как тогда, в кухне, когда она хлопнула господина Всетаки кастрюлей по голове. И хотя господин Всетаки и не пытался ее поцеловать, Ирма подняла голову, словно хотела рассмотреть его лицо, и тут их губы слились. Господин Всетаки вздохнул, Ирма почувствовала, что он вздохнул так, будто ему было почему-то больно. У Ирмы же самой ничего уже не болело, нисколечко не болело, как бы крепко ни целовал ее господин Всетаки.
