— Так что в смысле радости брак со мной ничего тебе не дал, — сказала Ирма. — А сам ты понимаешь, что́ ты говоришь мне со спокойной совестью?

— О своей совести я сейчас не хотел бы говорить, — ответил Рудольф, — она плохой советчик, во всяком случае, для меня, но что касается того, чтобы отдавать отчет своим словам, я знаю, что говорю. Рано или поздно я все равно должен был тебе это сказать, лучше уж сегодня, чем завтра. Так я считаю. И все ради тебя.

— По мне, так сегодня хуже, чем завтра, и завтра хуже, чем послезавтра, — сказала Ирма. — Лучше всего, если бы этот разговор никогда не состоялся.

— Ты сама накликала его на свою голову, — сказал Рудольф.

— Как это накликала? — удивленно спросила Ирма и повернулась на бок. Они лежали друг перед другом, едва различая тусклые очертания лиц; ночи уже стали темные, поблескивали лишь глаза.

— Если бы ты позволила мне жить, как я могу, то и разговора никакого никогда не было бы, — объяснил Рудольф. — Ты же знаешь, как я жил холостяком, ты видела, какие мерзости я творил, так что тебе должно было быть ясно, каков я и на что тебе надеяться в будущем. Ты могла бы сделать выводы для себя, сделать молча, ведь слова ни одного человека еще не исправили. Во всяком случае, меня никакие слова не изменят.

— Ты говоришь бездушно, будто у тебя сердца нет, — сказала Ирма, и глаза ее наполнились слезами. — Я должна была бы выгнать тебя, так ты считаешь?

— Выгнать, уйти самой или примириться, — сказал Рудольф. — Но ты не сделала ни того, ни другого, ни третьего, поэтому я должен был сказать то, что сказал.

— Ты говоришь, будто я деревянная или стала такою. Но поверь, дорогой, ради бога, — ты мне мил даже этакой скотиной, какою ты хочешь быть; и поверь тому, что я скажу: я не деревянная, и ты не сможешь сделать меня деревянной. Я буду любить тебя всегда. Я люблю тебя так, что даже не могу ревновать тебя к тем женщинам, с которыми ты меня обманываешь.

— И не стоит к ним ревновать, — сказал Рудольф. — Ужасно, что ты расходуешь свою любовь на такого, как я.

— Прошу тебя, не говори о себе так! — сказала Ирма. — Это и не поможет, я все равно буду любить тебя.

— Но это не может длиться долго, — сказал Рудольф, — ты должна перебороть себя, я тебе не пара. Ты и сама видишь это. Мы оба жестоко ошиблись.

— Нет, я вовсе не ошиблась, — возразила Ирма, лежа ничком и плача в подушку.

— Ошиблась, только сама не знаешь этого, — сказал Рудольф. — И любишь ты меня потому, что молода и хочешь, должна любить. Ведь молодые девушки любят кукол, собак, кошек, когда у них нет еще мужчины. А когда женщины становятся постарше и мужскую любовь взять негде, они снова начинают любить собак и кошек, ибо надо же куда-то девать любовь.

— Значит, ты у меня вместо собаки или кошки, да? — спросила Ирма с упреком и досадой.

— Примерно так, — ответил Рудольф.

— А что-нибудь еще похуже ты не мог выдумать? — снова спросила Ирма.

— Могу и похуже, — ответил он, — но и это не выдумка, а правда. Есть и такие девушки, которые, не имея собаки или кошки, любят гусеницу или нескольких гусениц, из которых вырастают бабочки. В этом есть даже своя поэзия, потому что превращения гусеницы сильно напоминают превращения любви.

— Так-так, вот и до гусениц докатились… А что еще? Во что ты еще превратишься? — спросила Ирма и подняла голову, чтобы взглянуть на мужа, но в темноте она ничего не различила, кроме тусклого очертания лица и блеска глаз.

— В том-то и беда, что я больше не превращусь ни во что, — сказал Рудольф, — я червячок любви и таким останусь. У меня никогда не отрастут крылья, я навсегда останусь пресмыкающимся. Мне жаль, что ты любишь того, кто пресмыкается. И знаешь, дорогая, — я намеренно называю тебя дорогой, ибо ты мне дорога…

— И все равно можешь делать то, что делаешь? — спросила Ирма недоверчиво и непонимающе.

— И все же делаю это, — подтвердил Рудольф. — Я хотел бы делать иное, но делаю эту мерзость, если не сказать сильнее. И сегодня я говорю с тобой, потому что люблю тебя. Да, я убедился, что люблю тебя, кузнечик. Я червяк, но люблю тебя. Просто невероятно!

— Любишь и хочешь избавиться от меня, — сказала Ирма. — Ничего себе любовь!

— Сама видишь, какой я бескрылый червяк, — объяснил Рудольф. — Любовь же делает человека лучше и чище или погружает его в житейскую трясину. Я делаю своей любовью последнее: в конце концов я затяну и тебя туда, где нахожусь сам.

— Делай со мной что хочешь, тащи меня куда хочешь, только люби! — взмолилась Ирма. — Я хочу любви.

— У меня нет той любви, которой ты жаждешь, моей любви тебе не будет хватать. Вот что ты должна понять. Вот из-за чего ты должна уйти от меня, даже если я буду просить, чтобы ты осталась. Уходи сама, уходи, уходи как можно скорей, потому что ты все равно уйдешь.

— Я не уйду, — сказала Ирма. — Пока я тебя люблю, я не уйду.

— Все молодые женщины любят одинаково, — как бы опечалясь, сказал Рудольф, — все они верят своей любви и твердят про нее и тогда, когда ее уже нет.

— Моя любовь живет и будет жить, — упрямо сказала Ирма.

— Твоей прежней любви уже нет, а что осталось, не надолго, — возразил Рудольф. — Если бы ты знала с самого начала, что я с самого начала обманывал тебя, обманывал до женитьбы, чего ты не знала, и обманывал, женившись, что ты знаешь, ты никогда не полюбила бы меня. Твоя любовь была возможна лишь потому, что ты верила, что твоя молодость и твоя неискушенность действовали на меня. Ты верила этому, как и другие женщины, надеясь, что благодаря твоей девичьей любви я, так или иначе, стану другим человеком, порядочнее и лучше, чем прежде. Ты верила этому, когда полюбила меня. Но это ошибка с начала и до конца, и твоя любовь тоже ошибка. Бедность и нищета усугубили эту ошибку, твои мечты, которые шли под руку с бедностью и нищетой, и мое богатство, да, мое богатство, ибо сравнительно с тобою я был богат. За мое богатство ты прощала мне все, а если и не прощала, то закрывала на все глаза, не видела, что творилось вокруг тебя. Эта слепота у тебя и по сей день, вот и сейчас вижу: я зря стараюсь, чтобы ты прозрела. Вдобавок ко всему и еще кое-что — стыд, без него вроде и нет любви. Стыд стоит на пороге любви; когда входишь, он чарует, когда выходишь, мучает. У тебя сейчас пора мучений. Ты думаешь, что скажут твои родственники, близкие и знакомые, как они посмотрят на тебя и что сделают, когда увидят: любовь твоя прошла. Эти мысли наверняка вертятся у тебя в голове, когда ты говоришь мне о своей любви. Я повидал людей, которые говорят о любви только потому, что их удерживает имущество и стыд. И я, случалось, думал, существует ли любовь как таковая вообще, существует ли чувство, которое абсолютно не зависит от окружающего, от собственности, от общественного положения, от знакомств и так далее и которое возникает лишь потому, что существуют такие-то глаза, голос, жесты, улыбка, походка, осанка, плавность или округлость движений — одним словом, обнаженная личность, без одежд и прочих прибавлений. В последнее время я пытался вспомнить, видел ли я за свою жизнь такую чистую любовь, и пришел к выводу, что нет, не видел ни разу. Или, если и видел, — такая любовь вообще не то, что обычно называется любовью, то есть любовью, которая связана с мечтами, тоской, обожествлением — одним словом, романтика. И поскольку любви, то есть чистой любви, нет или ее так мало, постольку так много времени уделяют украшениям: платьям, шляпкам, кольцам, драгоценным каменьям, шубам, венкам невесты и даже лаврам. Все это свидетельство того, как мало на свете любви.

— Зачем ты говоришь мне это? — спросила Ирма. — Я же ничего подобного у тебя не требовала.

— Конечно, нет, — ответил Рудольф, — но я думал, если в один прекрасный день у меня не останется ничего…

— То увидишь, что я люблю тебя по-прежнему, — вставила Ирма.

— Допустим, что у меня ничего нет, — продолжал Рудольф, будто не слыша слов жены, — и ты, моя жена, вынуждена сама содержать себя. Имея собственность, ведь можно это предположить, не так ли? А можно ли предположить, что я в один прекрасный день стану порядочным человеком, то есть порядочным в браке? Нет, предположить это нельзя. Перемена имущественного положения не изменила бы меня, не сделала бы другим человеком. И как же ты считаешь, долго ли ты мирилась бы с моим образом жизни, — вернее, долго ли держалась бы твоя любовь, если бы ты была вынуждена добывать себе хлеб насущный тяжким трудом, а я в это самое время был бог весть с кем и где?