Голос его осекся. Он хотел сесть и едва не упал на низенький стул, на тот, что сам смастерил из ствола черешни. Он срубил ее, чтобы не мешала яблоне. А какая яблоня! Ветви с плодами почти до земли свисали, приходилось подпорки ставить. И каждый год плодоносила. Да как! До пасхи сохранялись яблоки, сочные и свежие. Как же он теперь ее срубит? Это все равно, что руку себе отрубить. Но делать нечего. Нужно взять топор и рубить, рубить. Дедушка Лазо опустил натруженную руку, в ней действительно был топор. Нет, он не может! Пусть рубят другие…

Старик сидел неподвижно и смотрел на очаг. И взгляд его, потемневший и безжизненный, как бы сливался с остывшей золой

Божурка пошла не по главной улице, а в обход, по лугам. Ей хотелось походить, полюбоваться, может быть в последний раз, на них, на живописные холмы, на пестрый весенний ковер, вот на эту стайку желтых цветков, которые, словно только что вылупившиеся цыплята, рассыпались по зеленому лугу.

Вот под этот камень каждый год, как только увидит первого аиста, она клала свою мартеницу[16]. С этого дня начиналась весна, и всякий следующий день приносил что-то новое: то раскроются почки, то одуванчики расцветут, то картофель взойдет, то покажутся побеги фасоли. И сейчас она наклонилась низко-низко, чтобы рассмотреть развернувшийся у самой земли листочек.

— Растет! — обрадовалась девушка. Каждое зернышко, которое она бросила в грядку и притоптала ногой, теперь словно бы тянулось к ней. Через недельку уже можно будет воткнуть прутья, и вьющиеся по ним стебли с каждым днем станут подниматься все выше и выше.

Божурку опьяняло это зеленое приволье. Жужжание, журчание, легкие взмахи прозрачных крыльев! Ей хотелось бегать, кататься по траве, сплести венок из васильков и украсить его цветами клевера. Вон они краснеют! Она хотела, как всегда, одним махом перепрыгнуть через поваленный ствол старой вербы, огораживавший их поле, но зацепилась подолом за ветку и нагнулась, чтобы отцепить платье.

— Это ты, Божурка? — услышала девушка над собой, подняла голову и увидела женщину с мотыгой на плече.

— Ты куда идешь, тетя?

— Куда? — женщина оглядела принарядившуюся девушку. — Могилу искать. Вы же все там стараетесь, чтоб нас вода залила быстрей. — Женщина заметила смущение Божурки и добавила спокойнее: — Иду последний раз взглянуть на картошку.

— Как последний? — кротко спросила девушка. — Ведь у нас она еще только взошла. И в первый раз окучивать рано.

— Наша тоже только показалась, хоть участок у нас и выше. Я про этот год говорю: он же последний. Вот о чем толкую.

Женщина ушла. Божурке стало грустно. Казалось, потускнели желтые цветы, в темную землю попрятались свежие раздвоившиеся листочки.

Божурка направилась к дому. Все, кого она встречала, останавливались поговорить с ней. Взрослые спрашивали, как дела на стройке. Молодые говорили о гулянье сегодня вечером. Девушки не спускали глаз с ее жакета, синего, мягкого. Отгибали борт, чтобы рассмотреть белую шелковую блузку, блестящую и отглаженную. Одни радовались от всего сердца, другие глядели на нее с завистью.

— Какая ты важная, Божурка!

— Настоящая горожанка…

— А кофточка какая!

— А погляди на боты. Здесь их тоже продают, да где взять денег?

— Это ты сама купила или отец дал денег?

Божурка не знала, кому раньше ответить. В прошлом месяце она поработала особенно хорошо и получила премию. На нее и купила боты и все остальное.

— Эх, хорошо работать и получать свои денежки! Мой отец и заикнуться мне про новое пальто не дает.

— А знаете, вчера вечером Данче к своему ушла.

— Небось и еще кое-кто из вас об этом подумывает, а? — сказала худая и некрасивая девушка.

Несколько миловидных лиц залились румянцем.

— А что ж, врозь прикажешь разъезжаться, если старики упрямятся? Записались в такое дикое место, где ни родных, ни соседей! — нарушила смущенное молчание звонкая, бойкая девушка. — Ну и пусть там сами, как сычи, сидят. Мы-то почему должны страдать?

Божурка открыла низкую калитку и прошла через сад, отделенный от двора оградой из досок, чтобы не заходила скотина. Только цветы самосейки веселили двор и дом. На всем остальном лежала печать заброшенности, обреченности. От стен здесь и там отвалилась штукатурка, и наружу, словно ребра, выпирали толстые прутья. В заборе недоставало кольев, некоторые покосились, вот-вот свалятся.

Дверь в дом была заперта. Божурка снова вышла на улицу, прислушалась. Из-за угла доносился неторопливый говор. Там, на широком перекрестке, как обычно, собрались женщины. Кто принес трехногий стул, кто сидел на скамейке перед домом. Мать, присев на пороге, сучила нитку. Тетка вертела прялку. При появлении девушки все взгляды обратились к ней.

— Божурка, ты оттуда? Скажи, как там?

— Спасибо, все хорошо. Уложили восьмой блок. Работаем сверх нормы.

Мать с гордостью взглянула на дочку. Некоторые женщины поджали губы. Ишь, пришла хвалиться, что такая важная стала. Очень их интересуют блоки и нормы, пропади они пропадом! Им только одно интересно, одно их гложет.

— Зальют нас? Ты вот о чем скажи.

— А зачем же тогда все это строится? Растет плотина. Вот ведь удивительно: камень, а растет, точно живой!

— Плотина-то растет, а с ней и наша мука, — заговорила одна из женщин.

И все разом вздохнули:

— Ох, то ли еще увидим!

Спицы опять задвигались, прялка завертелась, веретено зажужжало. Разговор на несколько минут прервался, но вскоре возобновился с новой силой.

К перекрестку, где собрались женщины, выходило несколько улиц, которые извивались, словно ручейки. В послеобеденный час мало кто проходил здесь, да если и проходил, женщины, поглощенные разговором, не обращали внимания. Но сейчас, когда послышались шаги, все с любопытством оглянулись. Внизу на повороте показался солдат и быстро свернул за угол.

— Кто бы это? Уж не Спренчо ли?

— А он разве должен был приехать?

— Приехал, потому что переезжают. Помочь им.

— А не из-за Иглики?

— Если любят, так пусть и поженились бы. И не из-за переселения, а потому, что подходят друг другу. Да и что ж им расставаться? А уж этот пустоголовый Гроздю как надумает что, так слова не даст против вымолвить.

— И почему он против Спренчо? Парень как парень. И мать его за Иглику.

— Вот и я поспешила выйти замуж этой зимой, — отозвалась нарядная молодуха. — Между молотом и наковальней оказалась. Если поеду с Радко, буду далеко от мамы, а если ехать с нашими — далеко от Радко. Что делать?

— Ох, и девчата и парни головы потеряли.

— А Гроздю-то опять ездил туда, в Новую Загору. Все хозяйства обошел.

— Ну и что? Как там? Что он рассказывает?

— Да разве ж из него слово вытянешь? Говорит, жить можно. Для мужчин есть работа и на стороне: поблизости железная дорога, там уголь дают и хлеб каждый вечер в пекарне теплый.

— Как так? Значит, не надо самим месить? А разве дома печей и духовок у них нет?

— Ох! А мы-то как прогадали! Только два года назад построили дом. И снаружи оштукатурили.

— И зачем, спрашивается, строили? Ведь знали, что тут будет водохранилище!

— Откуда нам было знать? Никола Дражев сказал моему хозяину, чтоб спокоен был: ничего, дескать, не случится. Пусть его бог покарает!.. И хоть бы мы дом из хвороста, а то ведь из кирпича строили, попрочнее. Да его и вода не снесет, будь она проклята вместе с этим Дражевым!.. Пойду, а то свекрови что-то неможется.

Божурка тоже пошла с матерью домой и всю дорогу молчала. Но как только вошла в комнату, сняла жакет, бросила его на стул и, упав на постель, зарыдала.

Горе пересилило радость. Песня, что звучала у нее в груди, замолкла. Когда она слушала разговоры женщин, у нее словно комок в горле остановился. Она только теперь душой поняла, что их села скоро не будет. Как хорошо им тут было, когда они маленькими девочками ходили в поле за ключевой водой. Шлепали босыми ногами через болотце, а потом на лугу рвали цветы и плели венки. Потом там же как-то вечером она встретила Ганчо. На стройке сейчас много видных парней, но такого, как Ганчо, нет.