Дед Стоил вдруг начал пристально вглядываться в сумерки: на противоположном конце поля что-то чернело. Как и подобает хорошему хозяину, который до последней минуты оберегает свое добро, он заспешил туда, где, как ему показалось, был человек. Подойдя поближе, старик узнал сына.

— И ты пришел, отец? — сказал тот. — А я подумал — обойду поля. Ведь это последний наш год тут…

Долго еще после этого отец и сын молча стояли рядом и глядели, глядели на голую землю. Словно хотели всю ее унести с собой.

Глиняный пол большой комнаты был разрисован концентрическими кругами, и этот «слоеный пирог» создавал такое впечатление, будто на земле постлан пестрый половик. К выбеленной стене были придвинуты две широкие кровати и две скамьи. На одной кровати, свернувшись, как котята, спали трое малышей. Старший встрепенулся, пошевелился и, не разжимая ресниц, пробормотал:

— Мама, я видел во сне водохранилище.

— Ох, чтоб ему пусто было!

Бабушка Катерина веретеном спихнула с колен котенка, поднялась с трехногого стула и подошла к постели:

— Что с тобой, дитятке? А ты не тонул, внучек?

— Да нет, — малыш протянул ручонки и раскрыл заспанные глаза. — Я его только увидел: такое большое, с наше село.

— Ох, и еще больше оно будет, дитятко. А что ты не утонул, это к добру. Спите, спите, а то сейчас придут матери — заругают.

Бабушка Катерина разогнула спину, поправила фартук, собрала прилипшие к нему волокна шерсти, смотала их в клубок и воткнула в кудель. Прялку поставила к стене у окна и, почти прижав лицо к стеклу, стала всматриваться своими маленькими, бесцветными уже глазами в узкий длинный двор. Круглый свинарник, сплетенный из хвороста, дрожал под ударами запертого в нем борова. Левее свинарника — кошара. Такой просторной казалась она теперь, когда осталось в ней всего несколько овец. Белые и пестрые куры важно вышагивали по двору, словно боялись ступить в грязь, и далеко обходили курятник. Им никак не хотелось входить в уродливый ящик, сколоченный из старых, сломанных досок.

Густые облака затянули небо, стало значительно темнее, уже невозможно было различить, что делается под навесом. Но бабушка Катерина знала и так, не глядя: дрова, аккуратно сложенные, дальше — бревна, доски, дырявые кружки, сломанные корзины. В одном ящике покрепче — лучинки на растопку, разбитые старые горшки, черепки. Старуха давно собиралась их выбросить, но дед Лазо не разрешал: «Пусть лежит, может, пригодится».

Да, на своем дворе бабушка Катерина знала каждый камешек в заборе, каждую соломинку. Когда муж привел ее, молодую, в этот дом, тут была только одна комнатушка с дымящимся очагом. Окна — без рам и без стекол. Их тогда наскоро заклеили газетами. После, как родилась Стоименка, пристроили большую комнату, а прежняя стала служить кухней. Когда появилась на свет вторая дочь, сделали навес и кошару обнесли плетнем. Ну, а когда родился Злати, пристроили еще одну комнату — с другой стороны кухни — и сделали чулан. Да такой чулан, что до июня в нем сохранялись капуста и соленья!

В кухоньку выходило четыре двери. Четвертая вела в огород. Когда открывали хоть одну из них, в кухне дуло, как в трубе. Сквозняк прохватывал Катерину, но пока была молодая — терпела, ничего ведь не поделаешь. А сейчас по два кожуха надевает, и все равно холодно. Хорошо хоть, что там больше хозяйничает сноха. Вот и сейчас слышно, как гремит. Поднимается по лестнице на чердак. Третья ступенька с каких пор скрипит, когда ее только починят? Должно быть, фасоли набрала на чердаке на ужин.

— Аничка, ты какую фасоль взяла?

Послышались шаги, дверь открылась, и на пороге показалась высокая молодая женщина. На чистой шерстяной юбке весело пестрел ситцевый фартук.

— Самую хорошую, мама.

— Правильно сделала, сношенька. Но вообще-то ты ее приберегай, а то, как знать, соберем ли осенью урожай, чтоб ему пусто было, этому водохранилищу…

— Ах, мама, да хватит вам с этим водохранилищем. Будь что будет. Ведь живут же люди и в других местах.

— Живут, а мы не можем в другом месте жить. Как мы бросим дом и участок?

— Так нам же заплатят! А участок тоже получим на новом месте.

— Тебе легко так говорить!.. Ты пришла сюда на все готовое. А мы с отцом начинали на пустом месте, по крупице собирали и дом и все добро. Как же мы сейчас все бросим?

— Зачем бросать? Все возьмем с собой. Ведь сказали, что государство нам дает машины, чтоб весь скарб перевезти. И не одну машину, не две, а сколько потребуется. Я же видела, как Христовы переезжали.

В семействе деда Лазо Аничка спокойнее всех относилась к предстоящему переселению. Да и о чем было жалеть ей? Во-первых, она не здешняя уроженка, и потом — это, пожалуй, даже важней — Аничка принесла с собой в дом приданое, а девать его некуда. Есть у нее красивые дорожки, вышитые занавеси и подушки, скатерть, а стелить их негде. Захотела постелить дорожку, так свекровь не дала: «Зачем ее пачкать? Вон сколько грязи наносим! Убери, пусть будет новая». Или вот ведь ее Злати: плотник, хороший мастер, а что в этом для дома толку? Когда она сказала свекрови, что неплохо было бы ему настелить деревянный пол — не ходить же вечно по глине! — бабушка Катерина даже рассердилась: «Ну да, чтоб никогда чисто не было! Ни у кого в селе деревянного пола нет, что ж мы, умнее всех?» Злати хотел сделать шкаф и стол — бабушка Катерина опять против: стол, видишь ли, будет комнату загромождать. И доски нам хватит. Зато как удобно! Поели — прислонили ее к стене, и опять в горнице просторно.

Злати сказал: «Когда переедем, сделаем дом из двух комнат: одну — нам, а другую — отцу с матерью. А здесь уж пусть как хотят». И Аничка мечтала об отдельной комнате, о том, как она все в ней расставит и постелет по-своему и у нее будет светло и чисто. А то зачем она столько ткала, вязала, покупала пух и перья для одеял и перины? Здесь, в старом доме, комната, правда, была большая, но спали все вместе, постели были без матрацев, а только на подстилках из козьей шерсти. Окна маленькие и низкие. Выглянешь в них, так даже неба не видно. Самое большее, увидишь морду борова сквозь дыры в стенке плетеного сарая.

Бабушка Катерина любила свою сноху. Только это ее спокойствие, когда все они так взбудоражены, старухе было не по душе. Она собралась уже резко ответить Аничке, но не успела.

Неожиданно открылась дверь, словно ветер ее распахнул, и в комнату влетела Стоименка.

— Мама, выплачивают!..

— Значит, правда. Кончено, — старуха вздохнула устало, поправила платок. На глазах ее показались слезы. — Кто тебе сказал?

— Гроздю…

— А отец знает? — глухо спросила бабушка Катерина.

Стоименка вытаращила свои и без того выпуклые глаза и затараторила:

— Тоже знает. Ох, мама! Вам хорошо, для вас все ясно, а что нам делать? Гроздю записался в Новую Загору, один брат его хочет в другое место, а младший, хромой, — с ним же никогда не договоришься! Гроздю не согласен отдать дом за сколько оценили, а брат говорит: «Сколько дадут, то и возьмем, потом легче будет». Вчера вечером переругались — чуть дело до драки не дошло. И мне до чего ж не хочется уезжать далеко от вас. С золовкой мы не ладим, а тогда целыми днями с ней с глазу на глаз придется быть. Гроздю говорит: «Меня родня не интересует, я смотрю, где работа лучше». С братом ссорится, на меня ворчит. До сих пор слова мы худого друг другу не сказали, а из-за этого проклятого водохранилища поругались. А вы как? Со Злати едете?

— Куда нам ехать? — старуха неожиданно выпрямилась и стала такой высокой, какой ее Аничка никогда не видела. — Я остаюсь здесь. А молодые пусть едут, куда хотят.

— Мы тебя не оставим, мама, — кротко перебила ее Аничка. — Злати хочет, чтоб мы поехали в Софию. И вы с отцом поедете с нами. Он уж подыскал место в кооперации, но не хочет уходить, пока не кончат водохранилище. Он накопил денег, пока там работал, и теперь собирается на них купить участок. А на то, что мы здесь получим, — построимся. Вот увидите, все хорошо будет. Даже скажете потом: «И почему это мы раньше не уехали. Ведь тут лучше».