— А ты меня не пугай, Стоил. Вижу я, давно вижу: и ты продался этим.
Дед Стоил встал.
— Неизвестно, кто кому продался! Но подумай хорошенько, Никола. Тебе тоже далеко не уехать. Иное не забывается. Люди все помнят и не простят. А ты сам хорошо знаешь, сколько натворил.
Дед Стоил побрел домой. Теперь он нащупывал дорогу палкой, чтобы не споткнуться в темноте, и ворчал: «Есть села, где улицы освещают электричеством. Светло, как средь бела дня. А может, эта стройка и к добру — людям лучше жить станет? Но почему должно пропасть наше село? Непонятно мне, от чего больше пользы — от водохранилища или от нашего села. Строить большой дом на гнилом фундаменте — ничего не выйдет. Обвалится. Нужен новый фундамент, крепкий, как полагается для большой постройки. Говорят, теперь закладывается фундамент нового. Меняется жизнь, ничего против этого не скажешь. Но почему этим самым фундаментом должно стать именно наше село?»
Улицу перерезали полосы света. Он лился из окон читальни.
Дед Стоил повернул туда. Он любил все услышать и увидеть сам, а потом хорошенько обдумать, взвесить.
3
Дора Евтимова не любила в этот день бывать у своих. Каждое воскресенье в доме доктора Стояна Загорова собирались четверо старых партнеров по бриджу. Доктор Загоров сидел за маленьким квадратным столиком с зеленым сукном и старательно прикрывал карты, сложенные веером. Он не отводил от них глаз, даже когда стряхивал сигарету в маленькую фарфоровую пепельницу, разрисованную знаком бубен. Перед каждым из игроков стояла пепельница точно такой же формы. Отличались они только знаками карточных мастей.
Пока шла игра, Загоров ничего не видел и не слышал.
Но сегодня Дора решила непременно поговорить с отцом.
Она пришла под вечер, надеясь, что все уже закончилось. Мать встретила ее словами:
— Играют. Пойдем пока в спальню.
Дора сняла пальто и хотела посмотреть на себя в большое круглое зеркало, стоявшее у вешалки, но мать опередила ее — стала приглаживать свои и без того гладкие волосы.
— Смотри, как коротко меня остригла Матильда, — сказала она с притворным неудовольствием.
— Наверно, ты так сама захотела.
— Ну вот, и ты тоже! Я просто сказала ей, чтобы она мне сделала красивую прическу.
— И она, зная твой вкус, остригла тебя по последней моде. Очень хорошо, хотя…
— Хотя что? — насторожилась мать.
Дора не договорила. Она знала, что мать не любит, когда напоминают о ее возрасте. Правда, она хорошо сохранилась. Жемчуга освежали ее светло-коричневый свитер и жакет того же цвета. Фигура была еще совсем стройной.
— У тебя новый ансамбль? — спросила Дора и потрогала жакетку. — Какая мягкая шерсть. И очень идет, особенно с этой коричневой юбкой.
— Шерсть я давно уже купила, — словно оправдывалась мать. — Разве теперь найдешь такую? А Перка мне порекомендовала новую вязальщицу. Хорошо получилось, правда?
Фани Загорова опять посмотрела в зеркало и одернула жакетку.
— Юлька себе связала такую же, только цвета морской волны или даже светлее. И мне больше идет что-нибудь поярче, но твой отец не позволил. Да и Юлька тоже. Увидишь, какая она стала! Все только и слышно: «Это не для тебя». А почему, собственно, не для меня?.. Ты одна пришла? А Траян?
— Ты же знаешь, он никогда не приходит к вам в воскресенье. Папа ведь и не взглянет на него, даже не поздоровается. Признаюсь, папа меня удивляет.
— Чему тут удивляться? Чем человеку заниматься целый день? И ему ведь нужно рассеяться. С тех пор как у нас отняли клинику, у него нет работы. Что делать хирургу без операционного стола? До обеда он в поликлинике, да разве это занятие для него — выписывать рецепты детям? Не используют его силы и способности. Такой специалист! Все его знают, а ему не доверяют, не могли сделать хотя бы заведующим хирургическим отделением в какой-нибудь больнице. Столько больниц понастроили и всюду своих посадили.
— Мама, и ты начинаешь говорить, как тетя Зорница! Ведь прекрасно знаешь, что на папино место в клинике назначили его же приятеля. Он и в партии не состоит, и опыт у него не меньше. Тоже хороший врач, только помоложе.
Когда Дора разговаривала на подобные темы с мужем, она обычно поддерживала противную сторону. Боялась, как бы Траян не увлекся всерьез новыми идеями, ведь и раньше он с иронией относился к буржуазному строю и восхищался строительством в Советском Союзе. Ее родня даже называла его «большевиком». Но когда Доре приходилось бывать в кругу своих близких, ее раздражало их безапелляционное отрицание всего нового.
— Хватит, хватит, — перебила дочь Фани. — И ты становишься на их сторону. Если и мы примемся их защищать, что тогда будет? Вижу, ты попала под влияние мужа. Но Траян ведь всегда был такой, особенный. Люди нашего круга никогда не могли с ним сблизиться, считали коммунистом.
Дора задумалась. И в самом деле, каковы убеждения Траяна? Раньше он не был сторонником коммунистов, но к новой власти отнесся с симпатией. Только в последнее время стал раздражительным, сторонится всех, держится высокомерно. Об этом Доре хотелось поговорить с отцом.
— Ты же знаешь, Траян всегда такой. Хоть бы папа на него повлиял. Ему предлагают руководить строительной кооперацией. И оклад хороший. Относительно, конечно. А он отказывается.
— Раз ему предлагают работу, пусть соглашается, если частная. Если государственная, надо отказаться.
— Ах, мама, ну что ты в этом понимаешь?
— Что тут понимать? Не вижу я, что ли, до чего все довели?
Дора вскипела.
— А что плохого ты видишь? У них есть размах.
— Хорош размах! То-то твой муж целый год без работы.
Из соседней комнаты донеслись громкие голоса. Дора удивленно взглянула на мать.
— Ругаются, но не из-за карт. Кажется, о чем-то спорят. Пойдем к ним. Ты знаешь инженера Тошкова? По-моему, подходящий муж для Юльки. Но она на него и не смотрит.
Доктор Загоров сидел, откинувшись на спинку стула. Он нервно пускал в потолок клубы дыма. Его сосед, пожилой лысый толстяк с круглым лицом и широким носом, ловко тасовал карты. Кроме этих двоих, за столом сидела молодящаяся дама. Рыжеватый оттенок волос и желтый огонек в глазах делали ее похожей на рысь. Четвертым партнером был инженер Тошков, одинаково равнодушный и к игре и к возникшему спору.
— Меня это коснулось не меньше, чем вас, — говорил хозяин дома. — У вас отобрали шахты, а у меня? Что осталось от моей клиентуры? Раньше, когда не было бесплатной медицинской помощи, знаете, что делалось у дверей моего кабинета? Столпотворение. А теперь, говорят, отберут и кабинеты у врачей. И все-таки я хочу быть объективным.
— Какая тут объективность! — возмутился толстяк. Лицо его побагровело. — Какая тут объективность! Да это грабеж, разбой! Отобрали у меня дома, магазины, виллу! На что мне теперь жить, это никого не интересует. Распродаю барахло, но его некому покупать. Хорошо, хоть продал в свое время холодильник, несколько небольших ковров и сервиз Розенталь.
— Какой? С розочками? — взвизгнула крашеная дама.
— Нет, этот остался. Впрочем, сейчас я бы охотно продал и его. Другой тоже был недурен, un vrai Rosenthal[2]. Сейчас я особенно хочу продать кое-что из больших ковров. Есть у меня один — семь на двенадцать, ручной работы. Сделан был по заказу для моей красной гостиной. Но кому я его продам?
— Да, спрашивается, кому? — воскликнула рыжая дама, воздев руки. В одной был зажат тюбик помады. — Скажите, кому? Например, моя темно-синяя ваза, mais du vrai Sèvres[3] из Парижа. Я бы могла целый год жить на нее. При теперешних моих скромных потребностях, разумеется. Но кто знает в этом толк, у того нет денег, а у кого есть деньги, тот не может ее оценить.
— Ах, Перка, — воскликнула Фани Загорова. — И у меня есть такой же Saxe[4]. Роскошная вещь. Я купила ее в немецком магазине подарков.