Младен утвердительно кивал: это были его собственные мысли.

— Да, именно так — многие приходят только «посмотреть», и за ними не видны те, кто по-настоящему хочет работать. С людьми трудно — принимают всех без разбора. Этим-то и пользуются всякие «скептики», сеют недоверие к стройке. И никто по сути дела не интересуется строителями, тем, чтобы дать им подходящую работу, создать сносные условия. Смешно сказать, но тут есть люди, для которых само слово «водохранилище» непонятно. Копают, но совершенно не интересуются тем, что же они здесь в конце концов строят. Для таких — да и не только для них — на площади надо бы повесить большую карту: пусть каждый видит, что будет на этом пустыре, среди голых скал и оползней.

Младен схватил со стола клочок бумаги и начал набрасывать, как должна выглядеть эта карта и где ее лучше всего поместить.

— Да, вы правы, — Божинов тепло посмотрел на юношу. — Ну а еще что вы бы предложили сделать?

— По-моему, надо решительно избавиться от всех тех, кто не верит в стройку и тем самым мешает ей.

— Вот в этом никак не могу с вами согласиться, — возразил парторг. — Отстранить всех, кто еще не привязался к строительству, значит совсем расстроить и без того не налаженную работу. Лучше попробовать убедить, завоевать людей, вдохнуть энтузиазм. От тех, кто мешает, мы, конечно, избавимся, а пока надо сплотить коммунистов. Они должны показать пример. Соберем коммунистов — каждому дадим задание.

— Этого мало.

— Верно. Нельзя только требовать — надо и давать. Есть люди, для которых лучший довод — удовлетворение их личных интересов. Нужно будет сделать так, чтобы они почувствовали прежде всего материальную заинтересованность. Ничего, потом они постепенно поймут, что их стремления совпадают с общественными.

— Хочу быть с вами вполне откровенным, товарищ Божинов, — Младена покорял этот мягкий голос и доброжелательный взгляд. — Объект трудный, организация плохая, я иногда совсем теряюсь и думаю: справлюсь ли?

Парторг пристально посмотрел на молодого инженера. В его взгляде были и удивление, и возмущение, и упрек. Взгляд смутил Младена больше, чем слова Божинова.

— Для коммуниста нет невозможного. Надо суметь раскрыть способности каждого. Характер формируется в борьбе. Сейчас передний край здесь.

Простившись с парторгом, Младен начал подумывать, не напрасно ли он доверился, ему, рассказал о своих колебаниях. Божинов располагал к себе. Но справится ли он? То ли он излишне тактичен, то ли безволен и из-за этого откладывает окончательное решение вопросов. А чего еще ждать? Уж сколько времени прошло, как началось строительство, а они все чего-то ждут.

И что может сделать он, Младен? Как вдохнуть энтузиазм в других, когда сам он тоскует о Софии? Начинается день — он увлекается работой, но по вечерам, когда остается один в неприветливой комнате, перед ним встают шумные софийские улицы, пестрые афиши, звон трамваев. Ему не хватает воздуха Софии, суеты большого города. Не хватает ему Лиляны.

Младен знал, что она может позвонить, назначить свидание и в последнюю минуту отменить его, пойти куда-нибудь с ним и вдруг оставить его ради каких-то своих знакомых. Она то отталкивает, то привлекает его своими капризами и взбалмошными выходками. Сколько раз он давал себе слово не встречаться с ней и снова искал ее!.. Лиляна никогда не согласится жить здесь и никогда не станет ждать его возвращения. Ему нужно вернуться в Софию или оставить надежду добиться ее.

Временами ему казалось, что там, в отделе Гидропроекта, он яснее видел очертания строительных лесов и блоков, ажурную сетку стрел мощных кранов. С каким восторгом рисовал он прежде грандиозные планы, а теперь, когда попал сюда, где осуществляются эти планы, он как будто перестал ощущать величие и размах строительства, чувствовать порыв тысяч людей к новой жизни. Он уже не видит вершины, до которой хотел добраться. Нет, он остался где-то у подножья, утонул в тумане будней, в мелочных дрязгах и интригах, трудности лишь краем коснулись его, а он на первом же крутом подъеме готов сбросить с плеч рюкзак. За строительными лесами он потерял перспективу, занялся какими-то маленькими винтиками. И сам он не двигатель, а только маленький винтик огромной стройки.

Петрун расположился на отдых в кустарнике у дороги, которая вела от площади к плотине. По дороге непрерывно двигались грузовики с цементом, телеги с бревнами и досками; проходили рабочие в телогрейках — одни не спеша возвращались домой, закончив работу, другие шли им на смену.

Петрун беседовал с двумя землекопами — своими односельчанами и время от времени помешивал деревянной ложкой в закопченном котелке, подвешенном над костром.

— Уж очень ты быстрый, Петрун, — сказал крестьянин постарше, — не даешь фасоли свариться.

— Готова она, — ответил Петрун, с удовольствием разжевывая бобы. — Видели ведь, когда я поставил? Почти полтора часа будет. Берите хлеб, закусим. — Он развязал узелок, достал краюху хлеба.

— И в этом году надо бы посадить, а то уж кончается.

— Да разве одна фасоль? — вздохнул Георги, утирая рукой длинные усы; он предвкушал вкусный обед, еще не опустив ложку в котелок. — А картошка? Где ты найдешь такую картошку, как у нас?

— И не говори. А когда еще была такая трава, как в нынешнем году?

— Эх, жалость — все затопит!..

— Еще столько времени до покоса, а какая трава стоит!

— Никак я в толк не возьму, как это мы будем переселяться?

— И к воде сразу разве привыкнешь? — Стойне зачерпнул полную ложку и откусил хлеб прямо от краюхи.

— Ты, Стойне, куда-то ездил в прошлое воскресенье. Где был, что слыхал? — спросил Петрун.

Вопрос этот был сейчас у всех на уме и на устах. Стоило кому-нибудь отлучиться из села, все настораживались: что слышно, нет ли новостей, не покупает ли кто землю в другом месте?

— Ты лучше спроси, где я не был, — не сразу ответил Стойне. — Можно сказать, всю Болгарию исколесил с той поры, как прошел слух об этом проклятом переселении. Такого села, как наше, нигде нет. Так и знайте! Все что-нибудь не ладно: вода есть — леса нет, лес есть — земля неплодородная. А у нас все, что душе угодно, — и сады, и огороды, ну, все, что захочешь. Посадил я во дворе яблоньку. Три года уже обираю. И сам поешь и на продажу остается. Каждый год родятся. И какие яблоки!

Стойне не хватило слов, и он руками показал, какой величины яблоки.

Петрун молчал. Раньше, бывало, слова не даст вставить, без умолку говорит. А теперь молчит, слушает, а сам рта не раскрывает.

Случилось это нынче в обед. Он сидел на ступеньке у камнедробилки, грелся не жарком весеннем солнышке, когда прибежала Божурка и протянула ему многотиражку: «На, батя, читай!» — «Что ж, почитаем, отнесу в село, пусть дома тоже поглядят». — «Нет, ты сейчас причитай, — настаивала она. — И обязательно потом матери покажи». — И девушка ткнула пальцем в правый угол первой страницы.

Петрун взял газету, отставил от глаз подальше и стал читать:

Петрун поднял глаза на дочь и опять уткнулся в страницу.

Подумать только — его Божурка! Давно ли пасла овец, такая была пугливая, а теперь вот о ней пишут в газете! Отдавая газету, Божурка сказала: «Люди меня уважают, так ты, смотри, не подводи меня». Как же он ее подведет?

Вот оттого и молчит Петрун.

Он помешал ложкой в котелке и примирительно сказал Стойне:

— На новом месте посадишь такую же яблоню.

— Посажу, как же! А для кого? Кто собирать-то будет? Пока начнет плодоносить, я помру.

— Не спеши помирать, Стойне. Ты же молодой. Еще попробуешь новых яблочек, — попытался отшутиться Петрун.

Но Георги сердито оборвал его:

— Что тут пробовать, когда и сажать негде? — Он подобрал ложкой остатки фасоли и столкнул котелок с камней, на котором тот стоял. — Вот, к примеру, если переселюсь в Софию, где я посажу? Сыновья оба работают. На одном заводе. Неплохо получают. А придет суббота, к нам в село приезжают. Полные сумки картошки, фасоли, яблок увозят. И так каждую субботу. Те деньги, что на заводе получают, и так есть куда пристроить. А теперь, когда и мы со старухой им на шею сядем, каково им придется?