— Ну да, а Карасан по пути в Кучук-Ламбат, — уточнил я.

— Совершенно верно. Но нынешние дома в Карасане и в Кучук-Ламбате гораздо более поздней постройки. Один — конца прошлого века, другой начала нынешнего.

— Что ж, одну легенду написал распрекрасный Павлуша в восьмидесятых годах прошлого столетия, другую, в восьмидесятых годах нынешнего столетия, сочинил садовник санатория «Карасан», — сказал я.

Вика, слушая Инну Юрьевну, уже села за стол и на листке бумаги быстро вычертила табличку: Бороздины — Раевские. Для нашего архива. Архив уже достиг трех огромных папок. Ценен он кому-нибудь еще, кроме нас? Вряд ли. В нем сплошной романтизм.

Тритончик по-прежнему стерег свои аквариумные владения. Перекликались попугаи, не умолкали кенари. Потом еще выяснилось, что во двор заглядывают белки, приходит еж. Белкам Инна Юрьевна кладет орехи, а ежу и коту Найю ставятся блюдца с молоком. Что, если посоветовать Инне Юрьевне ставить блюдце с молоком и для гномов? Но я подумал, хватит с нее и этих забот, и поинтересовался только, что за имя у собаки — Чем? Странное.

— Полностью зовут Чемлек. Хотите знать, откуда это имя?

— Да, — не выдержала уже и Вика.

— У меня была экскурсия в Алупку, как мы говорим «с моря»: группа приехала на катере. В парке Алупкинского дворца ко мне подошла собака. Я сказала ей: «Здравствуйте, собака». Она прошагала с моей группой по всему маршруту по парку, внимательно слушая, как я рассказываю о ландшафтных достопримечательностях. Кстати, в алупкинском парке побывал Василий Андреевич Жуковский, сделал несколько рисунков. Потом мы пришли ко дворцу. У входа я сказала: «До свидания, собака». И с группой вошла во дворец. Парадный кабинет. И только обратила внимание группы на портреты хозяев дворца графа и графини Воронцовых, как появляется эта собака и — ко мне. Ее, конечно, ловят служители и, мягко говоря, выдворяют из графского дворца. Я с группой перехожу в ситцевую комнату. И вновь собака. И служители вновь ее выгоняют. Переходим в малую гостиную — опять собака. И сидит, и не где-нибудь, а у знаменитого из черного дерева с черепашьими панцирями шкафчика графини Воронцовой. И опять — выгоняют. Заканчиваю рассказ о малой гостиной, переходим в голубую гостиную, в которой стоит мебель, привезенная из одесского дома Воронцовых, а значит, на этой мебели мог сидеть Александр Сергеевич Пушкин. Моя группа уже ждет, появится собака или нет? Появляется. Пытается еще залезть в камин из каррарского мрамора, спрятаться. И снова ее выдворяют. Группа уже не столько слушает меня, сколько наблюдает за событиями с собакой. В зимнем саду — опять собака. Ее пытаются поймать, и она падает в фонтан. Ну, понимаете, что тут началось… Смех, беготня среди мраморных скульптур. Собаку вытаскивают из фонтана, она вырывается и уже мокрая бегает по зимнему саду. На глазах, между прочим, у самой императрицы Екатерины II, которая тоже представлена в зимнем саду. А потом — ко мне. Прижалась и сидит. Короче говоря, я на катере возвращалась из Алупки домой в Ялту уже с собакой. Привела. Накормила. А надо вам сказать, что жила я одна. Не было ни канареек, ни попугаев, ни тритона. И вот — собака. Позвонила подруге. Так и так. У меня собака. Рассказала историю с дворцом, с фонтаном. «Как ты назвала собаку?» — интересуется подруга. «Я еще не придумала». — «Тебе она нравится?» — «Очень. Я теперь не одинока. Собака сама нашла меня». Надо вам сказать, что в юности, девочкой, я жила в Ленинграде. Перенесла блокаду. У меня все погибли. В Ялте я с 45-го. «Она упала в фонтан?» — переспросила подруга. «Да. Представляешь, во дворце». — «Считай, что она сама себя окрестила, — засмеялась подруга, она тоже экскурсовод. — Имя твоей собаки… Чемлек. Тогда будет снисхождение императрицы. Надеюсь». Подруга имела в виду Екатерину II, конечно. Я тоже долго смеялась. Вы не догадываетесь почему?

— Нет.

— С тех пор я стала графиней Воронцовой. Ну, а это — мой дворец. И парк вокруг дворца, который, между прочим, посадила я, — и лавровые деревья, и пальму, и глицинию. Дело в том, что Чемлек имя собаки графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой.

— Чемлек, — повторила Вика.

— Сокращенно — Чем. Он первым поселился в моем доме. Затем уже поселились канарейки, попугаи, тритон и кот Най.

— На входных дверях кто нарисовал портрет Чема? — поинтересовался я. — Кто из неизвестных мастеров?

— Лично я сама. И это мои рисунки.

Стены комнаты, в которой мы сидели, и кабинета с книжными полками, который мы видели сквозь раскрытые двери, были украшены видами Крыма.

— Графиня Воронцова рисовала? — спросила Вика.

— Рисовала и вот рисует до сих пор, — улыбнулась Инна Юрьевна.

— Глупый вопрос, — улыбнулась и Вика. — Я не была достаточно внимательной. Верно ли, что в алупкинском парке растет старейший в Крыму кипарис?

— Верно. Посажен еще в конце восемнадцатого века. Семена и саженцы кипарисов привезли с берегов Средиземного моря по приказу Потемкина.

Я понял, о чем подумала Вика, — сколько видел этот потемкинский кипарис.

Лермонтов по легенде проехал с Адель из Алупки, через Мисхор, Кореиз, Ореанду, Ялту и до Гурзуфа, ну, и в имение Кучук-Ламбат, где, возможно, и заночевал у Бороздиных. А Пушкин на самом деле проехал, но только в обратном направлении — из Гурзуфа, через Ялту, Ореанду, Кореиз, Мисхор и до Алупки.

Мы попрощались с Инной Юрьевной, с Чемом и мимо высоких лавровых деревьев, пальмы, глицинии, полной шмелиного жужжания, мимо иглицы понтийской (с названием этого растения меня впервые познакомил писатель Василий Субботин) направились по тропинке на улицу Кирова. Вслед нам из открытых окон домика доносилось пение кенарей и громкие голоса попугаев. А тритончик наверняка продолжал сторожить свой шотландский замок, лежать у его входа, растопырив лапы.

Лермонтов отошел от окна, в нише которого стоял и смотрел в сторону Летнего сада, и, подойдя к ней, сел возле ее кресла на соломенный стул. Соломенные стулья вносили в зал, когда собиралось много народа. Он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Их заочное знакомство произошло, когда ее сестра Александрина передала ей список стихотворения «Смерть поэта».

Наталья Николаевна более двух лет как вернулась с Полотняного Завода, куда уехала сразу же после гибели Пушкина, и начала впервые, хотя и ограниченно, посещать знакомых, и прежде всего Карамзиных, Софью Карамзину. У Карамзиных часто собирались друзья: Жуковский, Вяземский, Владимир Одоевский, Плетнев, Владимир Соллогуб, Александр Иванович Тургенев, Евдокия Ростопчина. Это были вечера «единственные в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски».

Когда в этот вечер он подошел и сел подле нее, она заволновалась, понимала, что предстоит разговор, и все, что могла предположить, — разговор о ней и о Пушкине. Неоднократно она хотела выказать свою благодарность к нему, к его стихам, ставшим такими громкими в столице и такими необходимыми для нее. Они защита и ее самой, и ее детей.

— Я чуждался вас, — сказал он, прямо глядя ей в глаза. Это была его манера смотреть так и говорить так открыто, не смягчая слов. — На меня влияли обстоятельства, которые возникли вокруг вашего имени.

Она кивнула. Не протестовала. Слушала его.

То, что он сел около нее, не осталось, конечно, незамеченным. Гости в этот вечер, довольно многочисленные, были удивлены, не подходили к ним, боялись помешать, прервать беседу.

Михаил Лермонтов уезжал из Петербурга, «по миновании срока отпуска своего». Возвращаясь на Кавказ, он все еще надеялся «заслужить себе… отставку». Перед отъездом зашел проститься к Карамзиным. И то, что Лермонтов решил в этот предотъездный день поговорить с Натальей Николаевной, вселяло радость и тревогу; всем хотелось, чтобы разговор у них получился. Лермонтов перед этим долго стоял у окна и глядел в сторону Летнего сада. И когда вошла в гостиную Пушкина, села и возле ее кресла оказался свободный стул, Лермонтов и направился к Наталье Николаевне.