Разговор по телефону с внуком Саввы Тимофеевича Морозова — Саввой Тимофеевичем Морозовым.

ОН: Поэзию Пушкина дед любил. Знал наизусть почти всего «Онегина». Особенно волновал его «Борис Годунов»: «Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу…» Прогулки по Москве часто были связаны у него с пушкинскими местами.

Я: Понял из вашей книги.

ОН: Никитские ворота, Поварская, Молчановки, Собачья площадка.

Я: Где Пушкин и читал «Бориса Годунова» в доме у Соболевского. Между прочим, я с вами говорю почти с этого места.

— Не понимаю.

— Дом, где я живу, расположен рядом с Собачьей площадкой. И вижу отсюда все перечисленные вами места.

— Я не назвал вам еще Большую Никитскую и, конечно, Тверской бульвар и Страстную площадь. Мое детство тоже прошло в этих местах. Учился в школе у Никитских ворот.

— Сто десятой? — удивился я. Хотя чего удивляться — район Спиридоновки, где до сих пор поражает монументальностью особняк Саввы Морозова, выстроенный под средневековый замок.

— Да. Напротив храма Большого Вознесения.

— И где стоит памятник погибшим одноклассникам.

— Вы из этой школы? — В голосе Саввы Тимофеевича послышалась взволнованность.

Я: В ней учился мой друг. Он погиб на войне. Габор Рааб. Сын венгерского коммуниста.

ОН: Понимаю. Во время войны я служил на Северном флоте. — И тут, словно отвечая на мой вопрос о Спиридоновке: — А в особняк деда я попал недавно. Мне устроили экскурсию. Взял с собой дочку. Дочке сказал: «Гляди, как жила буржуазия». — И Савва Тимофеевич засмеялся.

Я тоже засмеялся. Действительно смешно — в дом деда на экскурсию к буржуазии. Сейчас особняк принадлежит Министерству иностранных дел.

Я: Ваш дед — вопрос особый. — И я повторил слова Горького, которыми внук заканчивал книгу о деде: «Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и его круга…»

— Именно так, — подтвердил внук. — Иначе бы дед не покончил с собой.

Я: В Льялово вы никогда не были? В голландском доме?

ОН: Нет.

— И не слышали про голландский дом Морозова? Охотничий?

— Не слышал.

— У меня есть фотографии. Я бывал в нем года два подряд.

Начал рассказывать о доме, о кабинете, о книгах и о письмах, которые видел.

Я: Савва Тимофеевич, вы допускаете, что такие письма могли храниться в вашей семье?

ОН: Семья, а точнее, клан Морозовых был многочисленным. И, возможно, этот дом не принадлежал именно моему деду.

— А письма?

— И письма тогда.

— Но они могли быть в вашем клане, как вы называете? Где-нибудь купили. Как говорится — за любые деньги.

Савва Тимофеевич в задумчивости молчал.

Я: Учитывая отношение вашего деда к Пушкину.

ОН (повторив): Пушкина дед любил. Уж это не подлежит никакому сомнению.

Я: Если письма были, то они и могли быть только у вашего деда. Жители деревни всегда утверждали, что дом этот Саввы Морозова, мануфактур-советника. Я в детстве видел стариков, которые участвовали в его постройке.

ОН: Может быть, вы и правы в отношении дома, — Савва Тимофеевич уступил мне, потому что я этого добивался, вымогал у него. — И в отношении писем — тоже.

— А может быть, я придумываю сам себе историю с письмами… — сказал я именно самому себе, потому что этих слов Савва Тимофеевич уже не слышал — мы с ним уже попрощались, и трубку я положил.

После гибели Пушкина перстень побывал во многих руках. Так что чьи это были письма?.. Все кануло, как говорится, в вечность. Тем более есть предположение, что ради сохранения тайны любви Пушкин письма Воронцовой сжег.

Уцелело вообще единственное письмо, подписанное псевдонимом «Е. Вибельман». Воронцова поставила в псевдониме первые буквы своего имени и своей фамилии. Сама же Воронцова только на склоне лет сожгла небольшую связку с письмами Пушкина. Это по свидетельству домоправителя княгини.

Да, все так. Но ведь обнаружился во дворце у Юсупова, в том самом, где был убит Григорий Распутин, тайник, а в нем — синий конверт с письмами Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово, дочери Кутузова. Преданнейшему другу Александра Сергеевича, которая ликовала при виде одного лишь его почерка. Был тайник, и были письма.

Старинные почтовые да конно-пассажирские кареты. Почта — от новолатинского posta, statio posita — станция с переменными лошадьми. И ехали удлиненные конверты. На них продолговатой, восьмиугольной формы печати с надписью на древнееврейском и три цветка…

Тайник во дворце Юсупова в Ленинграде. Перед юсуповским дворцом — а он на Мойке — мы с Викой однажды стояли поздней ночью, поздней осенью. Мрачным же он нам показался в ночи и в дожде, наполненным по самую крышу тайнами и тайниками. А что, если во дворце спрятана и тетрадь Пушкина, дневник? Сокрыта? Или — письма Натальи Николаевны к Пушкину? Тоже сокрыты? Или сердоликовые перстни? Или хотя бы один из них? В каком-нибудь шкафу есть дополнительный, совсем маленький шкаф… Поворотный. И ни разу еще никем не повернутый. Теперь… А что, если князь именно «все это» увез в Крым, спрятал в своем крымском дворце, в Кореизе, кажется?

О юсуповском дворце в Крыму я впервые услышал от Майи Валентиновны Карабановой — журналистки, много лет проработавшей в газете «Советский Крым», детально изучившей дворцовые постройки Тавриды. В царском ливадийском дворце Майя исследовала даже подземелья; для чего ей пришлось облачиться в болотные сапоги и не дрогнуть при встрече с огромными подземными крысами. Так вот, именно Майя рассказала мне о «Юсупове в Крыму». Обещала показать выписку из юсуповского архива, до которого Майя тоже докопалась в Крыму. Выписка в чем-то как будто касается имени Пушкина.

Таинственное, романтическое, почти неправдоподобное, а то и явно неправдоподобное не дают поддаться скучной разумности. Я и поныне живу мечтаниями. Доказательство — эта книга. Я не придумал ее — книга придумала меня еще в детстве, в чем я убедился теперь и убедил Вику. Кажется.

В экспедиции участвовали — Володя Куба, Вера, Вика и я. Четверо.

Совсем рано утром, на рассвете, я разбудил Кубу — он жил на чердаке в доме у Марии Степановны, вдовы поэта Максимилиана Волошина, Вика разбудила Веру — она жила во флигеле, и мы, четверо, как решили, прихватив еды и фляжку с водой, направились к лодочной станции. Поселок Планерское (прежнее название Коктебель) еще спал, как говорится, мирным сном.

Подошли к лодкам, обыкновенным, весельным. Выбрали поновее. Володя, конечно, простым гвоздиком открыл без труда висячий замок, на который лодка была заперта на цепь. Из сарая достали весла, тоже выбрали поновее, покрепче. Вставили в уключины. Уложили скромный багаж. Столкнули лодку в море. Убедились, вроде не течет. Сели. Последним впрыгнул в лодку я, а Володя первым сел на весла.

Отход от берега. Погода — полный штиль.

Мы собирались нарушить закон: начальник лодочной станции говорил, что надо оформить, «исхлопотать» разрешение, прежде чем отправляться в поход. Но мы этого не сделали — поленились.

Мы не были так называемыми «каменщиками»: не принадлежали к традиционной когорте собирателей камней, не создавали коллекций коктебельских минералов — агатов, халцедонов, яшм, горных хрусталей, — но камни нам нужны были. Два сердолика. Первоклассных. Или, как, может быть, назвал бы их поэт Волошин: «Облачных грамот закатный сургуч».

Здесь и дальше я буду иллюстрировать «хождение за сердоликами» строчками стихов Максимилиана Волошина, который освоил эти места еще в начале века.