Второй перстень графини Воронцовой тоже нигде больше не обнаруживался. Пытались его отыскать. Я слышал об этом тоже, как о легенде: графиня (а впоследствии — княгиня) Воронцова оставила его той своей дочери, которая единственная из детей была темноволосой. Что при этом графиня сказала своей темноволосой дочери? Если сказала…
Сохранился сердоликовый перстень на портрете Пушкина работы Тропинина: нарисован на большом пальце. Но, между прочим, портрет Тропинина тоже был похищен, и его не сразу нашли.
Что ж, в кабинете голландского дома поздним зимним вечером 1938 года я держал в руках письма, запечатанные рукой или Пушкина, или рукой графини Элиз Воронцовой, дочери коронного гетмана Ксаверия Браницкого?.. Лежали они в папке, почти что за подкладкой, как потерянные, забытые. Сестру-хозяйку они не интересовали, это совершенно ясно. Она их туда заложила, чтобы не путались под руками, среди необходимых счетов, накладных и прачечных бланков. Выбросить — жалко. Как и стенограммы по православному собору 17-го года. Я уже говорил, что дом и все в доме сохранилось от давних времен, факт сам по себе уже поразительный.
Я теперь хочу, чтобы все именно так и было в отношении удлиненных конвертов, хочу, чтобы голландский дом из деревни Льялово остался бы в моей памяти романтическим домом, в котором находились два удлиненных конверта, запечатанные некогда Пушкиным или Воронцовой. Или мне этого хочется? Теперь уже… А что, если так?..
Т. Г. Цявловская.
Из альманаха «Прометей», № 10.
23 сентября 1952 г. 11 ч. 15 м. вечера.
Только что ушла от меня правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева. (…)
Разговорились о Пушкине… Вдруг — в беседе — она говорит, что у Пушкина был ребенок от Воронцовой.
…
Я: Это очень значительно, то, что вы говорите. Ведь если это семейный рассказ, значит, он идет от Натальи Николаевны, а ей мог сказать, конечно, только Пушкин. Значит, он счел нужным признаться ей в этом.
ОНА: Да, очевидно. Тетя Анна (Анна Александровна Пушкина, внучка поэта, умерла в 1949 году, — наше с Викой пояснение) рассказала мне это со слов своего отца, который вообще был очень замкнут и сдержан, но почему-то с Анной Александровной он был ближе, чем с другими детьми. Он говорил ей, что когда он уже был взрослым, офицером, уже женатым, он приходил каждую субботу (именно, помню, по субботам) к своей матери, и она рассказывала ему об отце, об их жизни. Вероятно, тут Наталья Николаевна и рассказала сыну об этом.
Я: Это замечательно! Это подтверждает окончательно гипотезу пушкинистов. Догадался И. А. Новиков, прочтя свежим взглядом стихи «Младенцу»…
— Только не надо об этом сейчас печатать и говорить! Пока жива тетя Юлия (вдова внука поэта, — вновь наше с Викой пояснение), — не надо. Надо щадить старых людей.
— А она знает?
— Не знаю. Я никогда ни с кем об этом не говорила. Вам говорю первой. Я-то держусь других взглядов. Во-первых, я считаю, что жизнь Пушкина не надо утаивать, и не вижу ничего дурного в том, что у него мог быть внебрачный ребенок.
… Мне тоже рассказала об этом факте Наталья Сергеевна Шепелева 13 февраля 1986 года. Сделала уточнение: разговор с Татьяной Григорьевной Цявловской происходил не в 1952 году, а еще при жизни тети Анны, — и просила Наталья Сергеевна не печатать содержание разговора, пока жива не тетя Юля, а тетя Анна! Анна Александровна Пушкина. Чтобы пощадить ее чувства. Потому что только ей одной было доверено то, о чем сказала Наталья Николаевна своему любимому сыну Александру, а он это доверил своей любимой дочери Анне. Жила Анна Александровна на старом Арбате, в доме, в котором сейчас магазин «Диета», совсем рядом с домом № 53, где сразу же после свадьбы жил с Натальей Николаевной Александр Сергеевич. Но — вернемся к голландскому дому. Он не сохранился: в начале 45-го я вместе с моим другом, тоже прежде посещавшим «Голландию» (называли мы дом и так), Володей по прозвищу Куба, отправились в Льялово. Мы уже знали: дом взорван. Погиб во время войны. Но мы хотели встречи с ним, как со своим детством. Я надеялся: вдруг среди руин, зная точное расположение комнат, удастся найти папку, два конверта? Среди руин, после всего случившегося за все страшные годы, — два конверта? Наивно? Ну и пусть. Мы с Володей, конечно, ничего подобного не нашли. О судьбе сестры-хозяйки тоже ничего узнать не удалось.
В парке у каждого дерева стояли на палочках таблички с обозначенными на немецком породами деревьев. Я уже отмечал, что парк был таким же уникальным, как и сам дом. Немцы это сразу распознали и тут же учли в табличках. А были-то здесь всего дней одиннадцать, как насчитал Володя.
Я подумал роясь в руинах, может быть, имущество дома успели эвакуировать, а вместе с имуществом и папку? Но я нашел осколок сине-голубой вазы: большая китайская ваза стояла в холле. Значит, ничего не вывезли. Осколок теперь хранится у меня так же, как будут теперь храниться отпечатанные (не знаю, почему отец в свое время не отпечатал их все) снимки дома, унесшего с собой тайну двух конвертов. У Володи тоже оказались фотографии дома и его интерьеров: камин с журавлем, скульптура мраморной девушки у дерева, лестница на второй этаж, гостиная.
Т. Г. Цявловская.
Из альманаха «Прометей», № 10.
«Укрепился в своей догадке И. А. Новиков, когда увидел в Алупкинском дворце портрет одной из дочерей Воронцовых. Девочка резко отличалась внешностью от остальных членов семьи. Среди блондинов — родителей и других детей — она единственная была темноволоса. Родословные разыскания говорят о том, что это дочь Воронцовой, Софья, родилась 3 апреля 1825 года».
И еще из «Прометея»:
«Сестра Пушкина рассказывала, что, когда приходило ему письмо с такой же печатью, как на его перстне, он запирался в своей комнате, никуда не выходил, никого не принимал».
А может, письма мне примерещились? Ночью, в «Голландии»? После страстей, которых начитался перед этим? Или вообще — превращения?.. Счарования?..
Мы с Володей — два офицера Советской Армии — уехали с места нашего довоенного детства. Под конец обнаружили искалеченный гонг. Вытащили из-под обломков, попробовали позвонить — ничего не получилось.
Теперь я должен объяснить, кому в прежние времена принадлежал голландский дом, или охотничий, или, как его называли официально в те годы, «Морозовка» — дом отдыха «Морозовка». Называли по фамилии владельца дома Саввы Тимофеевича Морозова, одного из зачинателей российской промышленности, главы крупнейшей в Центральной России текстильной фирмы. Он же — мануфактур-советник, миллионер. Человеку, который в своем московском особняке дал, как докладывала охранка губернатору Москвы, «политический банкет», посвященный памяти декабристов. Который закончил Московский университет, слушал на Моховой лекции профессора Ключевского и беседовал с ним. Слушал лекции и в Кембридже. Друг Алексея Максимовича Горького, Станиславского, Немировича-Данченко. Выстроил МХАТ. Давал деньги большевикам в партийную кассу. Друг Красина и Баумана. Читал «Искру». Называл Владимира Ильича Ленина зорким человеком. Знал, что курс взят на вооруженное восстание и хотел идти в ногу с новой Россией. Того самого Морозова, который жил в Москве на Спиридоновке (улица Алексея Толстого), совсем, можно сказать, рядом с Большим Вознесением. Любил гулять по арбатским переулкам и сидеть долгими минутами на скамейке, на Страстной площади у памятника Пушкину.
Откуда я узнал эти подробности? Прочел документальную повесть «Дед умер молодым», написанную внуком Саввы Тимофеевича Морозова. Что меня особенно поразило в повести? Эпиграф из Пушкина. И в тексте упоминание Пушкина. Мануфактур-советнику Пушкин был не безразличен. Я захотел это проверить. И вновь отчетливо припомнились два продолговатых конверта.
