Кажется, перечислили все детали, кроме последней, ради которой перечислили все прежние: памятная надпись на темно-красном граните: «В этом доме жил Михаил Юрьевич Лермонтов в 1836—1837 гг. Здесь им написано стихотворение «Смерть поэта». Из темно-серого гранита — барельеф поэта.

Я вошел в парадное. Вика осталась меня ждать.

— Иди один. Не хочу расстраиваться от того, что увижу.

Темная, старая, вытоптанная, выбитая, загрязненная временем каменная лестница с тонкими, под ладонь, коваными перилами. При входе в дом и на лестничных площадках из мозаики выложены восьмиконечные с длинными острыми и короткими тупыми лучами звезды. Тоже в достаточной степени вытоптанные, выбитые. Окон нет. На самом верху стеклянная крыша-фонарь, но света она почти не пропускает. Ящики для писем и газет сорваны — стоят на полу. На том месте, где они висели, — стена черная, обгорелая.

Поднялся на второй этаж. На каменной площадке, кое-где широко растрескавшейся и смазанной недавно цементом, едва освещаемой слабой, забрызганной при последней побелке лампочкой, две двери. На правой (если стоять лицом к улице), касторового цвета, местами обтертой до белой шпаклевки, облупившейся, семь звонков на фанерке, прибитой к наличнику. Фамилии обозначены чернильным карандашом. На левой двери, затянутой темным дерматином, звонки прикреплены вразброс, фамилии написаны мелом прямо на дверях, на дерматине. Набор почерков.

В какую дверь позвонить, нет, постучать — в ту, что справа, касторового цвета? Квартира № 1. Или в ту, что слева, — дерматиновую? Квартира № 2.

Почему постучать? Потому что, если звонить один раз, два раза, три раза, то к кому-то персонально из перечисленных на фанере и прямо на дверях жильцов — Болтоноговы, Левина, Веснины, Салдарева, Рзаев, Васильева, Никитин, Лысцовы, Сельжановы, — а если постучать — это ко всем и, может быть, по моим понятиям, к Лермонтову.

Может быть.

Постоял я в рассуждении и как тихо пришел, так тихо и ушел: без звонков и стука. Спустился к Вике. Она понимающе кивнула.

Взгляд Лермонтова на барельефе устремлен в сторону Финского залива, в сторону моря, в сторону Шотландии.

Лермонтов считал, что еще в XIII веке жил в Шотландии, потом был похищен в царство фей, где получил свой вещий дар и предстал перед людьми свободным и печальным поэтом, чья скорбь была скорбью одинокой души. Но потом он снова вернется в царство фей, в царство тишины и покоя.

Прощаясь с домом № 61 по Садовой улице, мы тихо сказали его обитателям, без звонков и стука к ним в квартиры, — сохраняйте тепло этого дома. Сохраняйте Лермонтова.

Простите, Михаил Юрьевич, нас, любопытствующих, берущих перо и рассказывающих о вас, о Шотландии и о царстве фей, так вами любимом. Берущих перо и желающих еще рассказать и о пространстве голубых долин, где вы — странствующий офицер — мчались, «как ветер волен и один».

Константин Михайлович Симонов сказал, что вы были изумительным человеком, что вы все равно останетесь для нас загадкой и что главное в вашей жизни мы начисто не знаем. Константин Михайлович в чем-то повторил Блока, что вас, Михаил Юрьевич, «остается только провидеть», потому что вы, как отметил Блок, подобны «гадательной книге».

L., Лерма, Михайло сын Юрьев, Михайло ЛермАнтов, Михаил Юрьевич Лермонтов — «звездная душа… тоскующий поэт… с которым говорили демоны и ангелы» (Бальмонт).

Военный сюртук без эполет, не до верху застегнут, на шее повязан черный платок, «сосредоточенный взгляд, твердость выразительных губ обнаруживают волю».

— Задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица… — скажет Иван Сергеевич Тургенев.

Смуглое лицо у Пушкина. Смуглое лицо у Лермонтова. Может быть, и не так, или не совсем так, а может быть, и все так — лица у них у обоих были смуглыми.

Товарищ Лермонтова по юнкерской школе Александр Меринский:

— Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив, но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он, невольно на нем останавливалось.

Фельдмаршал Барятинский, ненавидевший Лермонтова, и тот признавал его исключительность.

Несимпатичным людям поэт говорил:

— Ну, как поживаешь, умник! — Улыбка насмешливая, а «полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке…».

Когда его любили, он любил и был «кроток и нежен, как ребенок», душа его вмещала огромный мир чувств и стихов. В стихотворении «1831-го июня 11 дня» есть строчки:

Игра детей. Где она была в его недетском детстве? В его характере преобладало «задумчивое, часто грустное настроение». Грустное. Лермонтов сам себе иногда говорил:

— Ну, как поживаешь, умник?

За стихи «Смерть поэта» его посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба на Дворцовой площади.

— Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес. — Это Аким Шан-Гирей, троюродный брат Лермонтова.

Резкий непрерывный ветер. Обыск в квартире. Главный штаб. Допросы. Жандармы. И все за то, что отомстил за Пушкина.

Высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка, корнета Лермонтова… перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк…», в район Кавказа. Тот самый полк, с которым Пушкин в 1829-м провел окончание турецкой кампании. Надо же — поэты побывали в одном полку! Только с разницей в восемь лет.

Затем Лермонтов был переведен под Новгород в Гродненский гусарский полк, в эскадрон, которым прежде командовал декабрист Лунин — честь, польза, Россия!

Это первая ссылка Михаила Лермонтова.

Я на Дворцовой площади попытался представить себе, где напротив Зимнего дворца в бывшем помещении Главного штаба на верхнем этаже комната, в которой сидел арестованный Лермонтов. В подъезде, у дежурного спросил разрешения войти в здание.

Коридоры, комнаты — «Оргэнергострой», «Гидросантехпром», «Главниипроект», «Отдел юстиции». Это в левом крыле здания. В правом крыле — другие учреждения. Тоже спросил разрешения, объяснил, по какой причине хочу войти.

Наконец выбрал комнату. Знаю, что все это условно, даже более того — произвольно. Во всяком случае его, арестованного, вели по длинному коридору этого здания. И был он корнетом, и был совсем еще молод.

— Ликуйте, друзья… На пиру этой жизни, как здесь на моем, не робейте, — написал в семнадцать лет и оставил «в отрывках, в набросках».

Находясь под стражей, долгие часы смотрел в окно на Александровскую колонну, смотрел на венчавшего ее вершину ангела с высоко воздетой рукой, смотрел уже как поэт, написавший стихи на смерть другого поэта, которые потрясли не только друзей гусар, но и всю Россию!

…Петербург. Раннее название «Парадиз». Людей слали сюда, «на край света», в болота, строить в «жестокую погоду» город. Они бежали в пути. Их ловили, возвращали в «двоешных цепях», чтобы исключить вторичный побег.

Лермонтов точно чувствовал на себе эти двоешные цепи. Постоянно.

С первых лет постройки Петербурга балконы, заборы обтягивались полотном — канифасом, чтобы город был нарядным. Жизнь белого канифасного города часто была для Лермонтова одета в черное.

Нет, не любил он столицу. И это по мере того, как прозревал, по мере того, как видел и познавал людей, в торжественно белеющих дворцах. Случалось, говорил о Петербурге и Пушкин: «Дух неволи, стройный вид, свод небес зелено-бледный, скука, холод и гранит».

За дуэль в феврале 1840 года с французским подданным де Барантом на Парголовской дороге (одно из предположений — отстаивал имя Пушкина) вторично был арестован и заключен в Ордонанс-гауз.