— У нас много работ Ватагина, Кондакова, Флерова, Езучевского, — опять пояснила мне директор. — Котс хотел, чтобы наука сочеталась с искусством.

— То, чем в полной мере обладал наш Лева: был и ученым, и художником. И музыкантом, и писателем. И даже политиком.

— Да. Удивительный был юноша, — сказала Светлана Алексеевна. — Памятно, что побывал у нас в музее.

— И как прекрасно, что вы еще не переехали, — не унимался я.

Из угла, из ветвей настоящего дерева, смотрела на меня семья настоящих горилл. Даже глаза их казались живыми, а не чучельными. Рядом застыл, поднял голову гипсовый носорог. И тут же — настоящая огромная черепаха и настоящий гигант бурый медведь. Лев и тигр. Тоже все они казались вовсе не чучельными. А в противоположном совсем затемненном углу зала возвышалось метров в пять высотой, сотворенное из гипса что-то динозавровое, шагающее на огромных задних конечностях. А что-то огромное еще было упаковано, «завернуто» в бумагу. На стеллажах сложены десятки картин и опять черные пронумерованные коробки.

— Какая заманчивая теснота, — сказал я. — Мне это напоминает рулон белых обоев.

— Что?

— Не удивляйтесь — рулон белых обоев, на котором Лева в рисунках создал свою эволюцию животного мира. Наверное, под влиянием этого замечательного зала…

— А где же сейчас рулон?

— Погиб. Но вы мне вернули его, хотя бы на это короткое время.

А теперь еще раз о церкви Николая Чудотворца на Берсеневке и Малюте Скуратове. В автобиографическом произведении «Лето Господне» писатель Иван Шмелев рассказывает о крестном великом ходе из Кремля в Донской монастырь, очевидцем которого он был в детстве, видел, как несли знаменитые хоругви, и среди них черную хоругвь — «темное серебро в каменьях… страшная хоругвь эта, каменья с убиенных посняты, дар Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеновке, триста годов ей, много показнил народу безвинного…».

Почему эту страшную черную хоругвь с каменьями с убиенных Малюта Скуратов передал именно церкви на Берсеневке? Почему и когда? Может, все же причастен Малюта к этим местам?

Совсем недавно Вике попалась книга о Верди итальянского писателя Джузеппе Тароцци. В книге были использованы неизвестные ранее документы и письма композитора, «что позволило Тароцци создать наиболее яркий и достоверный портрет Верди». Нас всегда поражало, как Лева был похож на почитаемого им маэстро — характером, поступками, устремлениями. Тот портрет Верди, который мы храним, был сделан Левой в тяжелый год: «Верди Дж. Л. Федотов, 2/XII-37». Может быть, был сделан как защита от ненастья: из дома начали уезжать друзья, первым — Артем Ярослав, потом — Юра Трифонов…

Писатель Джузеппе Тароцци о композиторе Верди:

— Ему нужны были солнце, книги и музыка; воздух и небо.

И Левке нужны были солнце, книги и музыка; воздух и небо. К солнцу он выходил на набережную, стоял и смотрел на любимый Кремль, и каждый раз не выдерживал и начинал рисовать его, хотя бы на своих маленьких карточках, с которыми не расставался. Что касается книг? На бывшей Воздвиженке (проспект Калинина), напротив Библиотеки имени Ленина, на углу, где теперь подземный переход, был прежде небольшой букинистический магазин. Левка в магазине пропадал часами — листал старинные издания: его волновала их фолиантность. В этих книгах содержалось время, содержалась судьба. И когда мать из весьма скромного заработка костюмерши детского театра выделяла Левке небольшую сумму или родственники дарили на день рождения, Левка спешил в этот магазин. Последнее, что он там купил, двухтомник «История Земли». Музыка? Она была в нем постоянно. Воздух и небо? Недаром он любил акварель.

Тароцци о Верди:

— Он даже не выходит, чтобы поесть что-нибудь, доволен галетой, намоченной в воде.

Еда для Левки — простая формальность, жизненная необходимость, и не более того. Еда может быть предельно простой. Однажды предложил Салику совсем суперпростую:

— Будем есть муку с сахаром.

У Верди было всего два костюма — один для зимы, другой для лета. Когда надо было одеваться потеплее, он брал старый отцовский плащ. Обуви только одна пара.

«Пусть на мне будет простая рубашонка, но если она будет опрятна, мне ничего больше не надо». Это Лева Федотов. В самый отчаянный мороз Левка надевал бушлатик. Обувь? Суконные на кожимите ботинки, самые простые. Летом — сандалии. Тоже — самые простые. Лишние одежды — «хламиды», «тюрьма».

— Охота вам, мошенники, таскать на своих телесах такую хламиду, как пальто! — выговаривал он друзьям.

Однажды мать умолила надеть теплое пальто. Уступил, надел. Но тут же друзьям заявил:

— Клянусь сатаною, дьяволами и одной третью черта, что завтра я уже эту тюрьму носить перестану.

Значит, в крайнем случае — бушлатик и не теплая шапка, а кепка. Перчаток и вовсе никогда и никаких. Тароцци о Верди:

— Его дни так заполнены занятиями, что времени не остается больше ни на что.

Лева:

— У меня все дни заполнены только моими занятиями.

Выходных Левка не признавал. Один из его планов на несколько дней работы: уроки, гуляние, составить конспекты по Бельгии, Голландии, Франции, экономической географии Англии, Германии. Музыка, роман, и завершает план — дневник. Дневник он писал иногда до поздней ночи. Это его «ночные беседы», которые он проводил в полной тишине и в полной сосредоточенности. Беседы веселые, гневные, философские. Масштабные и бытовые. Беседы-надежды, беседы-воспоминания.

Верди:

— Будущее — это нечто важное, к чему нужно устремляться немедленно, не теряя ни минуты.

Левка из всех наук, которыми увлекался, выбирает для устремления в будущее биологию и геологию. Это поначалу.

Тароцци о Верди:

— Встает в пять утра, скромный завтрак и сразу же за фортепиано, за ноты.

Левка вставал очень рано и часто до школы садился за фортепиано. Звук инструмента никому не мешал: стена, у которой стояло пианино, граничила с подъездом.

Верди:

— Ненавижу бесполезное в любой форме.

Лева:

— Зачем меня заставляют заниматься тем, что мне никогда не пригодится? Это же бесполезная трата времени!

И… белые, сжатые кулаки. Это относилось к «мертвым урокам», к схоластике.

Тароцци об опере «Аида»:

— «Аида» — это страстный гимн юности. В ней маэстро удалось увязать прирожденные силы души и гарибальдийскую доблесть своего вдохновения. После премьеры оперы в «Ла Скала» газета «Иль Троваторе» утверждала, что надо торжественно увековечить память об этом спектакле, передав в самый величественный из всех храмов, возведенных в честь оперного искусства, прославленное имя Верди.

Мы с Викой были в «Ла Скала». В пустом зале. Постояли. На бархатном барьере ложи увидели металлическую висюльку, которая, очевидно, оторвалась от драпировки. Одна из сотен висюлек, которыми была украшена драпировка. Висюлька-лепесток теперь у нас дома: в память о Левке, о его любви к «Аиде». В память о том, что здесь, в этом театре, в Италии, состоялась премьера «Аиды», и отсюда, как написала итальянская газета «Иль Троваторе», надо было передать имя Верди в самый величественный из всех храмов, возведенных в честь оперного искусства.

А это из Левиных общих тетрадей:

Так как у нас не работала вторая линия, по которой передавали «Аиду» (эта линия, как на грех, часто у Левки ломалась), то мне пришлось отправиться к Мишке, где я и прослушал всю оперу. Ну что это за опера. Ведь в ней участвуют прямо-таки живые люди. Не каждый композитор мог бы написать оперу так, как написал Верди свою «Аиду». Да, только благодаря «Аиде» я понял оркестровку. Верди не совал инструменты один за другим, лишь бы чтобы сказать, что, дескать, его опера заключает в себе все возможные формы оркестровки, а он подбирал инструменты со вкусом и удивительной тонкостью. Разве это не душераздирающий момент, когда предстают перед фараоном униженные пленники и Аида, увидев среди них своего отца, с криком бросается к нему. Слушая всегда этот отрывок, я начинаю дрожать, как дрожит бедный щенок под дождем. Это одно из лучших мест оперы!