Левка рисовал гипсы. Для чего? Он прекрасно рисовал и без гипсов. Часто рисовал своих любимцев динозавров, бронтозавров, рыбоящеров. Своих рептилий. В альбомах, которые назывались «Великий Ледник» и «Великий Океан». Однажды явился с рулоном белых потолочных обоев, раскатал его на весь коридор, при этом повелел мне встать на одном конце полотна, чтобы не задирался конец, сам встал на другом. Рулон был заполнен первобытными животными среди древних лесов, морей и болот. «Летопись Земли». Потом отступил с края бумажного полотна, и оно мгновенно свернулось в рулон у моих ног. Левка удовлетворенно произнес:

— Вот какой лист отдраконил!

В тот период Левка и был пожалован еще и в Гумбольдты, то есть наречен именем выдающегося немецкого натуралиста Александра Гумбольдта. А теперь! Теперь сохранились считанные рисунки из всех этих серий. Конечно, самой исключительной была «Летопись Земли». Я давно уже ничего не рисую, позабыто рисование. Помню в музее плиту крупнозернистого желтовато-белого мрамора — двое мужчин склонили головы, и между ними голова коня: конь символ последнего пути, традиционная античная композиция вечного расставания. Никто из нас не думал тогда об этом. Казалось, не имело к нам отношения. Никакого. А последнее прощание наступило, и ох как скоро подошел к нам и встал между нами конь «последнего пути».

Олега Лева не учил рисовать, но все равно не исключал из «сферы искусства». Олег вспоминает:

— Звонит Левка и говорит: «Ты можешь сейчас зайти ко мне? Срочно!» — «Ну, могу». Пришел. Левка меня встретил и подводит к окну, к самой светлой точке в комнате. На подоконнике, рядом с аквариумом, лежат два рисунка. На каждом — слон. Левка так небрежно спрашивает: «Какой слон тебе нравится больше?» Гляжу, один слон, в общем, Левкин слон, сам понимаешь, а другой какой-то вроде бы в стиле модерн, но, честно говоря, сделан слабо, уцененно. Тут я случайно обернулся, а в дверях промелькнула голова Юрки Трифонова — прятался он там за дверью, таился. Ну, я понял: соревнование устроили, слоновье. Вот такие субчики!

Все это развеселило нас, хотя и грустно было. Я попробовал нарисовать слона. Нет. Не рисовалось.

Впервые с дарвиновским музеем, располагавшимся на Малой Пироговке, нас познакомила преподаватель биологии Анна Васильевна.

Я зашел за Мишкой, и мы направились в школу, где встретили почти всех членов нашего класса. Дотянувшись пешком до трамвая, мы вползли в 40-й номер и вылезли на (в дневнике неразборчиво) станции. Гурьбой двинулись по какому-то захолустному переулку. Вечер был морозный, холодный, но, к счастью, неветреный, так что нам эта прогулка принесла только пользу. Крутились мы долго, пока не наткнулись впотьмах на заветное здание. И вот перед нами замелькали залы, лестницы, покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы и прочие предметы музея, вплоть до профессора, который прочитал нам в одном из залов обширную и завлекательную лекцию об эволюции. Это был солидный старичок, с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой. Шутник он был большой, так что речь его была переполнена веселыми и истинно остроумными выражениями, благодаря чему мы частенько растягивали рты до ушей.

Потом Левка узнает, что шутник-профессор этот «чрезвычайно энергичный смертный» и создал дарвиновский музей. Вика позвонила в музей, ей ответили — закрыт: ждут новое помещение и готовятся к переезду. Вика объяснила, почему хотелось бы увидеть экспонаты еще в старом помещении. Заведующая Светлана Алексеевна Кулешова, на счастье, читала о Леве и о нас и согласилась на мое посещение. Объяснила, как музей найти. На углу Хользунова и Малой Пироговской — здание пединститута. Розового цвета. Музей в этом здании, вход из переулка Хользунова.

Что ж — мы с классом ехали на трамвае, я теперь отправился на метро. Вышел на «Фрунзенской», свернул в переулок Хользунова. Иду. Слева парк, справа старые московские дома, типа мастерских. Еще издали заприметил розовое здание пединститута. Медленно прошел вдоль в поисках входа в музей. Вход в институт имелся, в музей — нет. Начал обходить здание по Малой Пироговке. Никаких примет музея (я заглядывал в окна), и никаких больше дверей. Свернул во двор, начал блуждать во дворе. Да что же это такое! С классом блуждали, не могли найти, и теперь я блуждаю. Когда собрался уже через двор, обойдя по кругу почти весь пединститут, опять выйти в Хользунов переулок — на торце здания углядел черную, квартирного типа старую дверь. Маленькое, частично обвалившееся крылечко. И именно с Хользунова переулка, тоже совсем неприметную в железном заборе полуоткрытую или полузакрытую, не знаю, как точнее сказать, калитку. Я конечно же не обратил на нее внимания, когда прошел по переулку. На старых квартирных дверях была прикреплена картонка, оповещающая, что музей закрыт. Я переступил порог и оказался в небольшом помещении типа дежурки. Средних лет женщина беседовала по телефону. Сидела в старинном с высокой полукруглой спинкой кресле за маленьким современным «дежурным» столом, но украшенным старинной лампой с матовым шаром. Сделала приветственный жест рукой. Светлана Алексеевна — это была она — положила трубку, спрятала в карман кофточки бумажку с записями. Я сказал:

— Я понимаю, мне нет нужды представляться.

— Конечно. Вы Михаил Коршунов, друг Левы Федотова. Я Кулешова — директор музея. И мы с вами сейчас пойдем в зал, где когда-то вы с Левой и всем вашим классом слушали лекцию об эволюции животного мира.

— «Лекцию прочитал солидный старичок — профессор с длинными серыми волосами и с некрасивой узкой бородкой», — процитировал я Леву.

— Хочу вам теперь напомнить, что звали профессора — Александр Федорович Котс.

— Мне остается добавить, — ответил я, — что, как и сорок семь лет назад, я не сразу отыскал музей. Тогда мы с классом «крутились», а теперь я один крутился.

— Ну вот, все до деталей получается, как и тогда. И в зал я вас поведу тот же самый.

— Где покрытые вековой пылью статуи, чудовища, зеркальные шкафы с чудесами природы, — начал перечислять я, — и прочие предметы музея.

Как приятно было, что Светлана Алексеевна Кулешова делала именно то, на что я рассчитывал, надеялся.

По коридору, загруженному книгами, черными пронумерованными коробками, скульптурами, закрытыми тонкой материей, картинами, снятыми с экспозиции и прислоненными к стене, направляемся к чудесам природы, в центральный зал.

— Александр Федорович Котс — основатель музея, как правильно отметил ваш друг. Он и жил здесь с семьей. И работал. Владел многими языками, поэтому в музее представлены прекрасные книги на многих языках по зоологии, биологии, палеонтологии пятнадцатого века, шестнадцатого. Часто единственные экземпляры в СССР. — И мы задержались перед набором редких книг. — Жена профессора Надежда Николаевна Ладыгина была зоопсихологом. Во всем помогала мужу. Он собирал коллекции по всему миру. У нас лучшие образцы райских птиц, колибри, тропических насекомых, раковин. Но значительная часть коллекций упакована, готова к переезду.

Значит, дарвиновский музей образован по тому же принципу, что и Акрополь на Волхонке: за дело взялась выдающаяся личность.

— Как удачно, что вы еще не переехали, — сказал я. — Что вы еще в старом помещении.

— Я вас понимаю. Именно этот музей в этом помещении создал Котс. На свои деньги. В 1907 году передал государству. Он переписывался с родственниками Дарвина. Внук Дарвина бывал здесь. И очень много различных зарубежных ученых побывало. А сейчас собирается приехать в гости президент естественнонаучных музеев Франции.

— Вот видите, как хорошо, что вы еще не переехали в свой железобетон, — опять сказал я.

— Но вы взгляните, какая теснота!

Мы вошли в центральный зал — темноватый, старинный, высокий, настоящий музейный. Я сразу увидел чучела двух огромных слонов — африканского и индийского, как тут же пояснила мне Светлана Алексеевна. Белого медведя, белых, но уже из гипса, лошадей, прекрасно выполненных, небольшой табун во время бега. Сидели и стояли собаки всех пород и мастей. И опять стояли различные скульптуры. И висели картины. Пастель, масло, акварель. На них — папоротниковые леса, моря, проросшие какими-то древними морскими лилиями, кораллами. Портреты ученых, естествоиспытателей. В том числе, по-моему, и Гумбольдта.