…«Аида» — это Левин гимн! Марш! Соло его трубы! Но это и тихий «огонечек», потому что сам маэстро Верди сказал:

— Художник должен вглядываться в будущее, искать в хаосе новые миры. И если на этой дороге он увидит в самой дали огонечек, пусть его не пугает мрак, который окружает его, — надо идти прямо, а если даже придется упасть несколько раз или споткнуться, нужно подняться и снова идти только прямо.

Лева не пропускал ни одной трансляции «Аиды» или «Трубадура». Но главной всегда оставалась «Аида». Лева записал ее нотами по слуху, без ошибок, и никто этого в наше школьное время не узнает. Я помню одно, что у него часто не работал репродуктор на второй программе, и Лева приходил ко мне. Дело в том, что мой отец сам собирал радиоприемники. Занимался и звукозаписью — был у него так называемый шоринофон: запись производилась алмазным или сапфировым резцом на отмытую от эмульсии кинопленку. При этом надо было пинцетом беспрерывно убирать стружку. Сделал телевизор. Экран — со спичечный коробок или даже меньше. Вращался за «спичечным экраном» картонный диск с нанесенными на нем по кругу маленькими отверстиями. Сзади горела какая-то особая лампа. Когда диск вращался, отверстия на нем как бы являли собой частоту телекадров, что ли. И луч попадал на «спичечный экран». Я объясняю так, как мне запомнилось с детства. На «спичечном экране» мы с Левкой и Олегом, вопя от радости, впервые увидели телепередачу. Выступала Агния Барто. Мы ее, правда, не столько видели, сколько знали, что это должна быть она. Уже теперь, незадолго до ее смерти, я спросил у Агнии Львовны, помнит ли она свое первое выступление по телевидению? Засмеялась и сказала: «Лицо намазали чем-то невообразимо черным!»

Из дневника:

В восемь часов вечера я был уже у Мишки и начал слушать «Аиду». План я сделал весь, сидя со своей маленькой карманной книжечкой у приемника с наушником в руке. Я тут же непосредственно следил за оркестром и певцами. Записывал план одного действия за другим. То, что можно было писать словами, я писал словами, а мотивы, которые нужно было изобразить как-то иначе, я записывал графически, в виде кривых линий. Теперь у меня будет всегда со мной вся «Аида».

Кусочек такой графической «Аиды» удалось разобрать на уцелевшем кусочке серой школьной промокашки, на которой проведена прямая осевая линия, и на ней — чернилами — кривая вверх и вниз. И сделана надпись: «Аида». Может быть, одна из звуковых волн оперы? Промокашка сейчас передо мной. Я знаю, что в Ленинграде, во время каникул, Лева наконец-то увидел настоящую партитуру «Аиды». Достали родственники в музыкальной библиотеке. И он познакомился с полной партитурой оперы. Читал ее несколько дней. На промокашке появится запись: «Отвез «Аиду». Это он вернул партитуру в библиотеку. Вскоре и сам вернулся в Москву: кончились зимние новогодние каникулы и сказочно-прекрасный Ленинград.

Со школой у Левы отношения были не однозначными. Для него имело решающее значение — компетентность учителя, его доброта и отзывчивость, уважение к ученику. Предельно критичным был Лева к предметам и программам, которые, как он считал, устарели, отжили и которые попросту съедали время, отпущенное человеку на активную творческую деятельность. Лева не просто дорожил своим временем, а страстно дорожил, и негодование его тоже было страстным.

Ведь сколько раз я сам должен был бросать интересующие меня занятия и дела, в которых я с упоением забывал все, в которых я вырастал, жил, чтобы тратить золотое время на надоедливые занятия, которые мне были совершенно не нужны. С какой жалостью и состраданием, возясь с сухими учебниками, я смотрел на свои остальные, жаждущие продолжения, любимые дела! Разве это образование? Разве при таком отношении к делу и при таком положении можно забрать хоть что-нибудь в голову? Никогда! Это — тюрьма!!!

Лева ставит три восклицательных знака. И еще — обратите внимание на то, что слово «тюрьма» у Левы — это предел всему: ненужная одежда, ненужные схоластические занятия, бездеятельность, бездуховность. Читая теперь Левины записи о школе, о преподавании в ней, мы поражались: как же все современно! Нынешняя школьная реформ, преобразование учебного процесса, продиктованные временем, — Левины строки, почти полувековой давности, они ведь об этом! Строки опять же мальчика, ученика.

Нужно знать многое. Но если эти знания до самой смерти твоей не дадут тебе ничего полезного и не смогут быть помощью твоему основному делу, то они тогда и не нужны!!! (Опять три восклицательных знака.) Но знать только для того, чтобы держать груз в голове, как пустой балласт, а не иметь возможность применять его, это — рабство, тупое преклонение перед наукой. Зачем же тогда человечество имеет лозунг — без практики наука не существует! В школе мы больше получаем такие знания, которые без практики в жизни все равно забываются, а, следовательно, большая часть времени проходит зря… А ведь если бы в школах было все целесообразно и соответствовало здравому изучению только необходимых знаний для всех, а потом изучение нужных и полезных знаний для каждого в отдельности ученика, в связи с его склонностями и взглядами на научную работу… взглядами на будущее и здравому интересу… то разве приходилось бы учителям ставить плохие отметки и драть горло на баловавшихся воспитанников? Не все зависит от учеников, кое-что зависит и от самого построения учебы в школе!.. Я за разносторонние знания только в том случае, когда из всех их можно извлечь пользу, когда они по крайней мере дополняют друг друга и взаимно помогают. Видимые же разносторонние знания, без применения и пользы от них, это не знания, а… пустота!

Вот так категорически завершил Лева полемику о школьном образовании тех лет. У меня впечатление, что не померкли от времени эти Левины строки и переживания. А любимыми учителями Левы всегда были наш классный руководитель Василий Тихонович Усачев и Давид Яковлевич Райхин.

Я был поражен, и Вика была поражена, и Олег — в актовом зале школы, на той самой сцене, на которой проходили школьные выступления, на том самом рояле, на котором часто играли наши ребята, выступал и играл… Сергей Васильевич Рахманинов! «Музыкант высочайшей одухотворенности, лиричности, гибкой ритмики, народных распевов и многообразных претворений колокольных звучаний». Один из крупнейших музыкантов на рубеже XIX—XX веков.

Рахманинов был преподавателем музыки в московском Мариинском училище дамского попечительства. Так тогда называлась наша 19-я школа. Вот откуда сохранились огромные старинные зеркала, в которые с нескрываемым удовольствием смотрелись наши девочки, пальмы в кадках, высокие белые двери с наложенным орнаментом и с большими толстыми стеклами. В канцелярии — очень древнего вида огромный кожаный диван: похож был на карету, только что без крыши. В коридорах — старинные кафельные печи, из них несколько высоких, круглых, из черного железа. На втором этаже, в левом крыле здания, размещалась когда-то домовая церковь. Имела купол и крест. На третьем этаже, конечно, были дортуары, не исключено — и наш «маленький классик», как называл его Левка, из окошек которого так удобно было вылезать на крышу, — тоже был дортуаром. И вот почему в школе имелись прекрасные рояли — тоже от прежних мариинских времен. Стояло и несколько пюпитров.

Выпускница Мариинского училища Мария Челещева вспоминала: Сергей Васильевич преподавал теорию музыки, и часто «скромный хор воспитанниц пел под его изумительный аккомпанемент», и уже на склоне лет, всякий раз слушая музыку Рахманинова, она видела его сидящим на эстраде в училище (эстрада сохранилась, только мы уже в наши 30-е годы называли ее сценой) и аккомпанирующим хору. И что любовь Рахманинова к ученикам проявлялась в том, что он играл для них. Однажды приехал с профессором Александром Борисовичем Гольденвейзером. Они играли на двух роялях первую сюиту Рахманинова. Музыка эта привела воспитанниц «в необычайный восторг, в особенности последняя часть, в которой звучала тема праздника на фоне колокольного звона».