Дорога сузилась в тесных скалах, усеянных по краю диким кустарником. Слышно было, как там перепархивали птицы и отчетливо, звонко падала по скалам вода. Адель и Лермонтов перевели лошадей на шаг. Похрустывают под копытами, осыпавшиеся с крутизны, камушки. Выпрыгивают крымские бескрылые кузнечики. Вдалеке скрипит тяжелая повозка маджара, погонщик понукает волов.

Адель вся отдалась счастью, солнцу, легким набегающим теням от кустарников, теплому ветру, звону воды, аромату крымской осени, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето. Адель подняла глаза на Мишеля, и он понял, что она хочет что-то ему сказать, но слова остались на ее губах и в ее глазах. Он улыбнулся ей в ответ, дал понять, что, пожалуй, догадался, о чем она хотела ему сказать. Об этом говорило сейчас все, что их окружало.

Дорогу пересек бурный поток, который и был слышен в скалах. Они остановили лошадей, дали возможность напиться. Теперь лошади были неподвижны, а Мишель и Адель — рядом. Она прикрыла ресницы, чуть повернула лицо в его сторону, губы — полуоткрыты. Он наклонился и поцеловал ее.

Из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым. Он как бурный поток… и я так счастлива. Оставив позади нас Алупку, Мисхор, Кореиз, Ореанду, мы позабыли скоро все волшебные замки, воздвигнутые тщеславием, и вполне предались чарующей нас природе. Я ехала с Лермонтовым…» Это опять и опять пишет Адель. Лермонтову она посвятит стихи на французском языке: «Тебе — все, что мой дух вверяет темным струнам, все, что меня пьянит в моем восторге юном, все, чем моя мечта прекрасна и светла, все, что гармония из сердца извлекла!» И такая строка: «Ты разгадал любви пленительный завет».

И они ехали и ехали в солнечном счастливом свете, когда вовсе еще и не осень, а не ушедшее еще лето, по-татарски — яз.

Лермонтов вырвался из действующей кавказской армии на считанные дни. Он хотел, чтобы его нашла эта пьянящая красотой и любовью женщина. Нравилось ему и как она решительно ведет лошадь по горной дороге, как отдает себя жизни, и как берет жизнь у этой жизни. Нравилось, что она и шутлива, и умна, и изящна. Ему должно быть подарено счастье, пусть и самое короткое, всего лишь длиной с эту дорогу, но солнечное, какой солнечной была и эта женщина в белом широком, как туника, платье и в золотистых сандалиях. Он ехал с Адель, она ехала с ним. И вместе с ними ехал жар золотого руна.

Лермонтов написал Адель стихи, тоже на французском. В стихах была строка: «…развеян сон унылый: я слышу рядом голос милый».

О чем они говорили? О чем молчали? Кто кого завоевывал в минуты крымского счастья? «Мы так могли быть счастливы вместе». Из письма Адель к подруге. Строка из стихов Лермонтова: «Измучен призраком надежды». Вновь из письма Адель к подруге: «Я ехала с Лермонтовым, по смерти Пушкина величайшим поэтом России… Проливной дождик настиг нас в прекрасной роще, называемой по-татарски Кучук-Ламбат».

Кучук-Ламбат — прежде всего имение кавалерийского генерала Андрея Михайловича Бороздина. Действительно, прекрасная кипарисовая роща с магнолиями и лавровишнями, с японским бересклетом и земляничными деревьями. А рядом — мыс Плака с маяком — морской лампадой, каждую ночь (по-татарски «ночь» — гедже) повисающей среди звезд над морем.

Они укрылись в кипарисовой роще, в каком-то старом павильоне. За стеной павильона остались лошади, теплый неожиданный дождь (сюда в имение Бороздина они сегодня направлялись), маяк — морская лампада. Они остались здесь до сумерек, до тех пор, пока не зажглась и не повисла морская лампада, не зажглась лунная ночь.

Вскоре они расстались. Это было уже в Ялте. Стояла тройка у почтовой станции, а в виду набережной на рейде, раскинув паруса, стояла яхта «Юлия».

Между тем аргонавты подняли парус и отвязали чалки. Парус хлопнул о мачту и с шумом наполнился ветром. Дружно ударили весла, запенились волны, и быстролетный «Арго» исчез в темноте.

Была ли встреча Лермонтова с Адель в октябре 1840 года в Крыму? Были ли ее письма к подруге? Стихи к Лермонтову? А его к ней?

Ничего этого не было. Любовь Адель и Лермонтова дело рук сына князя Петра Андреевича Вяземского — Павла Вяземского. С Лермонтовым он познакомился, будучи студентом Петербургского университета. И потом, уже много позднее, после гибели поэта, отважился на эту романтическую историю.

Таврический миф, в который многие поверили. Муси хори.

Балаклава была, Мисхор был, Алупка была, Кучук-Ламбат, павильон в имении генерала Бороздина, и мыс Плака, и морская лампада были, и Ялта была. И мадам де Гелль была, писательница, жена французского инженера-геолога, поступившего на русскую службу. И ее путешествия с мужем по югу России в конце 30-х годов — были.

Но писем к подруге и стихов к Лермонтову — не было. И встречи в Крыму не было. И любви не было. И той самой лунной ночи — не было.

Павел Вяземский, к тому времени основатель Общества любителей древней письменности, сочинил, пожалуй, именно сочинил эту романтическую историю «Письма и записки» Адель Омер де Гелль. Опубликовал как перевод с французского. Ни в тот период, ни позднее — сомнений в достоверности «Писем и записок» не возникало. И только много позднее, в 1935 году, был раскрыт автор, веселый мистификатор Павлуша Вяземский. Но вот уже в 1984 году в газете в Крыму появилось и такое суждение:

Ах, этот Павлуша!.. Недаром он через свою жену доводился Лермонтову двоюродным дядей. Вот и подшутил дядя над племянником.

Май. Крым. Кучук-Ламбат, Карасан, мыс Плака.

В Карасане санаторий работников химической промышленности. Сохранился дом-дворец. На первом этаже красивый просторный с лепным орнаментом зал. Сквозь высокие окна, в сторону моря, струится обильный свет. Слева от дверей цел еще большой из поразительного белого кафеля камин. Завершается он фарфоровой вазой. Теперь переделан на электрический, хотя, конечно, лучше было бы вернуть камину первоначальный вид. В данном случае все первоначальное лучше. Дом в мавританском стиле с наружными деревянными декоративными решетками на некоторых окнах, с расписными террасами и балконами, тоже закрытыми декоративными решетками и густо увитыми зеленью. У входа в дом — медальон: дева Мария с младенцем. Круглый, белый. В хорошем состоянии. И все было бы хорошо, если бы не надстройка на доме, хотя совсем и небольшая, в три окна, но небрежная, неаккуратная, с кривыми полосками, имитирующими по бетону каменную кладку. И никого это, очевидно, не смущает, не беспокоит. И прежде всего тех, кто это сделал или разрешил сделать. Удивительное равнодушие. И нет желания поправить, изменить.

Перед домом, в сторону моря, сосновая роща. Да какая! Много рощ в Крыму, но такой, пожалуй, не сохранилось, а может быть, и не было — не по размеру, конечно, а по красоте: итальянские сосны — сероватые в серебро стволы, плоские вразлет широкие вершины. Сейчас в мае вершины свежие, искрящиеся, не обожженные летним палящим солнцем. Или ветер, или время наклонили сосны в сторону моря, и они стоят (их несколько десятков) едино наклоненные, будто огромная покатистая зеленая волна, которая вот-вот схлынет с крутого берега в море. И тогда уже итальянская роща исчезнет навсегда, сольется с морем. А пока сосны стоят — высокая зеленая крыша на серебряных столбах, полная птиц и застрявшего в хвое солнца.