— Да. Немного представляю. Я видел, как плетут гобелены Рахимова, Еремеева и Ганько.

— Значит, вам понятно. Распухают пальцы, делаются какими-то обнаженными. Ломит спину. Болят от напряжения глаза, иногда даже нет сил элементарно прочесть газету. А тут — освободить помещение, и все сначала.

— Что случилось?

— Туда заселялась дрожжевая фабрика.

— А как Анастасия?

— Измучилась вконец. Исстрадалась, исплакалась, но опять поставлена рама, натянута основа, нашлись добровольные помощницы. Шестнадцать цветов в гобелене. Он особый. Единственный в своем роде. Аналогов нет. Я бы назвала его интерьерным. Два года непрерывной, мучительной, изнурительной работы.

— Ну теперь, кажется, все в порядке.

— Вы, как я поняла, были в Литературном кафе?

— Были. Я, моя Вика и Алла Загребина — наша ленинградская знакомая. Мы провели вечер. — Я умолчал: это было в день рождения Вики. — Мы слушали стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Веневитинова, Тютчева в исполнении ленинградских актеров. Слушали старинные русские романсы под гитару. Все замечательно, Зоя Борисовна. И ваши зеленые лампы на тумбах красного дерева, и светло-зеленые скатерти, и без рисунков гладкие ковры, и старинные гравюры с пейзажами города, и, конечно, гобелен Анастасии — единственный в мире, такой пушкинский: «Прощайте, друзья!» И колокольчик, который иногда звенел в кафе, будто бы едет, едет Иван Пущин!

Из обращения директора кафе Татьяны Алексеевны Григорьевой к посетителям:

— Сегодня вы гости Литературного кафе, но небольшое усилие фантазии перенесет вас в знаменитую кондитерскую Вольфа и Беранже, которая находилась именно в этом доме…

Листья лежат по краям неподвижных светлых луж осенним багетом; падают, слетают в Лебяжью канавку и плывут от скульптурной группы «Амур и Психея» к Пушкину.

Листья движутся длинными поясками по течению: плывет к Пушкину на Мойку из Летнего сада осень. Проходит под Нижне-Лебяжьим мостом, поворачивает направо и подплывает под Садовый мост № 2, потом направляется к Мало-Конюшенному мосту, потом к Большому Конюшенному и — к дому, к последней квартире поэта.

Квартира на капитальном ремонте. Снята мемориальная доска, но кто-то мелом написал: «Здесь жил Пушкин», и там, где была доска, в небольшой, образовавшейся нише лежат цветы.

Мимо по реке плыл Летний сад, тонкими поясками листьев связывая воедино Амура и Психею, Пушкина и Наталью Николаевну.

В Ленинграде живут Гена и Наташа Быковы, ювелиры-художники. Мы видели их работы: старинная серебряная чайная ложка и внутри ложки, как в маленькой ладони, спрятался маленький букет цветов. Или — три чайных ложки стоят вплотную вместе по кругу на черенках, «ладонями» вверх: так они спаяны, соединены. И внутри этой композиции тоже — маленький букет. Но самая, пожалуй, поразительная композиция — это осенние листья: они небрежно лежат на столе, сделанные из тончайшего притемненного серебра, — сухие листья из Летнего сада. Тем более — из окон квартиры Быковых виден, через Фонтанку, Летний сад. Видят Наташа и Гена его постоянно.

А Белая дача? В двадцати трех верстах от Петербурга? Царскосельский парусник, который выплыл из глубины царскосельских парков и садов? Дача сейчас стоит как осень. Из ее водосточных труб высыпаются сухие листья. Где-то тихо отворилась и еще тише затворилась дверь. Тонкой клавишей скрипнула половица. Парусно хлопнул занавеской ветер. Прокричала, пролетела в осенней высоте «Белая лебедь».

А Камеронова галерея?

В ней застыли, вытянулись в ряд сухие, как осень, кареты. А рядом с галереей застыл, как гренадер, совершенно красного цвета клен.

— Царская осень в Царском Селе, — сказал поэт в наши дни.

— Ты знаешь, — говорит Вика. — И все-таки лето.

— Что значит — все-таки?

— Я за то, чтобы царское лето в Царском Селе, чтобы всегда было бы пылающе светло, как было в детстве. Наколдуй июнь с июлем, и пусть дача солнечно выплывает из зеленых парков и садов.

А путь наш между тем лежал к Пяти углам, к грозной гадальщице Александре Филипповне. Она же — Александр Македонский. Так ее прозвали современники.

— Тебе не страшно? — спрашивает Вика.

Я говорю, что по-прежнему опасаюсь этого места, и в свою очередь спрашиваю:

— А ты? Как ты к нему настроена?

— Так, пожалуй, и должно быть, — кивает Вика, не противоречит.

Площадь-перекресток в Ленинграде Пять углов. Недалеко от Садовой улицы. Здесь и жила прорицательница, угадчица Александра Филипповна Кирхгоф, имевшая столь грозное прозвище Александр Македонский. Кирхгоф предрекла Пушкину и Лермонтову многую печаль. Многая печаль давно вела их в неразлучности, в постоянстве совпадений, сближая их. Один — «а я, повеса вечнопраздный» и, по словам Соболевского, показывал себя не в пример худшим, чем был на деле. Другой, Маёшка, был таких же правил: «он лень в закон себе поставил», но еще в юности совершенно серьезно: «…лучше я, чем для людей кажусь». Каждый написал своего «Демона». Демон — падший ангел. Для них — герой и жертва.

Мы с Викой подыскиваем на перекрестке, вычисляем дом, где жила знаменитая угадчица и где побывали поэты: мы ищем чужую-свою судьбу.

Недалеко от перекрестка Пяти углов жили Дельвиг, родители Пушкина, Достоевский, Анна Керн. Пять углов, пять домов. Первый дом — бывший доходный, с высокой башней. В нем, на углу, на первом этаже, театральная касса. В витрине — афиша театра «Эксперимент». Дальше по улице Рубинштейна дом, который был одним из самых больших в Петербурге: в нем 333 квартиры. Цифра 333 нас, конечно, завораживает, но дом построен в начале XX века и не стоит на самом перекрестке. Второй дом на перекрестке — поменьше дома с башней, в нем булочная. Третий дом между улицей Ломоносова и Загородным проспектом, в нем — дверь заколочена досками крест-накрест, совсем как в загородных домах, когда съехали жильцы. Четвертый дом, на первом этаже — парикмахерская. В пятом — тоже булочная и почта-телеграф.

Один из пяти домов на пяти углах надо выбрать. Может быть, он кем-нибудь и определен, но мы решаем сами для себя и выбираем — дом, где сейчас почта-телеграф, потому что в нем имеется маленький необычный балкончик, не больше, чем на двоих. Балкончик таинственно нависает над самым перекрестком и к балкончику подходят три маленьких таинственных окна. Цифра не 333, но тоже 3. «Так суеверные приметы согласны с чувствами души». Это Пушкин.

Входим внутрь — старинная лестница, витраж в сторону двора, на потолке большие красные и желтые цветы. Необузданность рисунка напоминает оборотную сторону на старинных игральных картах.

Старший и младший, где же вы были на Пяти углах? Где же вам гадальщица Александра Филипповна раскидывала карты, раскрывала, может быть, «отметные книги». Что вас тревожит? Какие наведутся на вас дни? На вашу жизнь? На вашу судьбу? Ворожила. А может быть, вы глядели и в магический кристалл: стеклянный шар со свечой — и на этом шаре как будто бы выплывали ваши круги счастья и несчастья. Выплывали, приносились шепоты, превращения, счарования. Большие поэты часто большие дети. И они, как счарованные дети, могли смотреть и слушать стеклянный шар-око. Смотреть и слушать свой сближенный удел. И как рассказывает дочь Виельгорского А. М. Веневитинова — Александра Филипповна Кирхгоф предрекла Пушкину гибель. И Лермонтову на его вопрос — будет ли он выпущен в отставку? — сказала, что его ожидает другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь. Иными словами — тоже гибель.

— Победили «зло», «обман», «смерть», — сказала Вика. Она имела в виду «стабильность поэзии Лермонтова».

— Не спасла Пушкина и семейная ладанка, — напомнил я.

В семье Пушкиных с незапамятных времен хранилась ладанка с гравированным на ней всевидящим оком. Реликвия была обязательным достоянием старшего сына. Пушкин завещал ее жене, чтобы она вручила ладанку старшему сыну.