Во мне низвергаемое чувство мальчишника поселил Пушкин. Необходимость видеть, чувствовать «семью друзей», «хранительные сени», «дубравные своды» (и перед нашей школой на берегу Москвы-реки стояли и до сих пор стоят дубравные своды, только нашей школы давно уже там нет). Поселил желание неизменно любить «праздник молодой», «чувство прежнего времени», «прежнего радушия». Не сразу поселил — год от года чувство возрастало, крепло, делалось цепью жизни. Единой. И, может быть, мне Пушкин прежде всего чрезвычайно и дорог вот этим своим мальчишником и мальчишеством. Дорог тем, что «любил своих друзей за дружбу», как отметит Соболевский.

Я не мыслил жизни без друзей юности, как, впрочем, не мыслю и сейчас, хотя ребят почти уже не осталось, я имею в виду мальчишек. Нет их больше. Война унесла их и не война. По-разному. Если есть друзья — и ты есть, живут они — и ты живешь, и твое время живет. А то может быть так — ты живешь, а твое время умерло, ушло с друзьями, и на тебя одного опустится, ляжет груз совместно прожитых лет, всего, что было. Ляжет сознание, что ты последний с этим непомерным грузом, для тебя непомерным. На днях подумал, и сделалось страшно: не остаться бы последним с воспоминаниями, с письмами и фотографиями, с последним телефонным звонком, с последней «братской трапезой».

Егор Антонович Энгельгардт, выпуская в жизнь лицеистов, напутствовал их словами: «Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша».

9 класс «А» и 9 класс «Б» школы № 19. Две параллели. И вновь наши девочки с нами, и они молоды и царствуют, потому что они прекрасны. И никто из нас не убит.

Сны веселых лет, и в одежду жизни одевают все, чего уж нет… И нет… И не может быть. И не прилетят сани с колокольчиком, не привезут друзей — время иссякло!..

А ведь будут такие звезды, где мы живем, — сказал Маленький принц.

Безудержный аналитик, безудержно любопытный к разносторонним наукам и разного рода искусствам, с поразительно твердым мировоззрением в окружавшей нас тогда действительности — таким был «обыкновенный мальчишка, мальчишка необыкновенный» Лева Федотов.

Отец его Федор Каллистратович и мать Роза Маркус — политические эмигранты, долго жили в Америке. Помню семейную фотографию: Федор Каллистратович, в белой рубашке, в черном галстуке, обнял маленького Леву и свою жену: счастливая семейная фотография по возвращении на Родину, в Россию. Помню золотые часы, висели в комнате на ковре, на гвоздике: это после трагической гибели отца. На крышке часов выгравирована охота на волка. «Память об отце, — сказал мне Лева. — Часы американские». Подробности об американских часах я узнаю через много лет, когда уже буду после войны студентом Литературного института.

До определенного года нас было четверо друзей — Лева Федотов, Юра Трифонов, Олег Сальковский и я. Были мы из одного огромного дома, занявшего всю улицу Серафимовича (бывшая Всехсвятская) и выходившего фасадом к реке, на Берсеневскую набережную. Учились в одной школе, в одном классе «А». Потом нас осталось трое: Юра вынужден был покинуть большой дом. Теперь нас двое, это уже после войны: я и Олег Сальковский, или Салик, — Лева Федотов погиб на войне, Юра — умер.

Я храню Юрин автограф на его первом изданном в журнале рассказе: «Другу и школьному товарищу Мише Коршунову мой первый и дрянной рассказишко, с надеждой и уверенностью получить вскоре такой же подарок в ответ, 12/V-48 г.». Рассказ называется «Знакомые места». Олегу Сальковскому на книге «Продолжительные уроки» Юра сделал надпись: «На стр. 18-й ты и наш незабвенный Левка… Все мои скромные достижения в деле порчи бумаги — благодаря нашему детству, нашему дому, нашему совместному фанатизму».

Осталось всего несколько Левиных тетрадей-дневников, ноты, немного писем и немного рисунков — обычных и научных, фотографии и его поразительные предсказания начала, хода и завершения Отечественной войны. Остались и наши о нем воспоминания, а значит, воспоминания и обо всех нас, и о нашем доме, ставшем теперь печально известным Домом на набережной.

Две одинаковые, маленькие, с белыми уголками фотографии на документ. Они передо мной. На одной — Лева в своем бушлатике, который надевал в исключительных случаях, в исключительную непогоду; волосы пшеничные, лицо волевое, непреклонное, скуластое. Скулы, как у Будды, отметит Юра Трифонов. А точнее сказать, как у отца, который имел такое же непреклонное скуластое лицо и такие же пшеничные волосы. Об отце писатель Александр Исбах напишет в начале тридцатых годов: «В семинаре Института красной профессуры, куда пришли мы учиться, почти все знали друг друга по прошлой работе. Один только человек был незнаком нам… Вид у него был несколько необычный. Чулки до колен (такие же гольфы будет некоторое время носить и Левка. — М. К.), потрепанная бархатная заграничного покроя куртка (ну, у Левки чаще бушлатик. — М. К.), широкая шляпа — ковбойская».

Сына этот человек в ковбойской шляпе будет называть Львенком и будет стремиться привить ему волевые качества, которыми обладал сам.

Вспомнил я все это, глядя в который раз на Левину фотографию. На обороте фотографии надпись: «Дорогому Мишке! 19 августа 1942 г.». Снимок прислан из Зеленодольска, Татарская АССР. Снялся Лева на документ и прислал мне — Михикусу, Мистихусу, Стихиусу. Прозвища дал Лева. Под этими именами я у него в дневнике, в его общих тетрадях и значусь.

Вторая фотография точно такого же формата, тоже с белым уголком. На снимке — я, стриженный наголо, зеленая гимнастерка, гладкие зеленые петлицы. Рядовой. На обороте — никакой надписи. Такая же фотография, но с надписью должна была быть у Левы. Я послал ее из училища ему в Зеленодольск. Приложил письмо, в котором сообщал, что уже в армии. Больше я от Левки ничего не получил, а потом известие — Лева погиб на фронте. А какой он солдат! Красноармеец-стрелок (так значилось в сообщении о гибели). Как это могло случиться?!

Сижу, гляжу на обе фотографии. Самые простые по исполнению, какие только могут быть. Сдвинул их вплотную. Так мы с Левкой часто сидели в моей комнате на десятом этаже. Я сидел за столом, Лева — рядом, ближе к окну. Раскрыта толстая тетрадь. На тетради фабричная марка «Светоч». Левка читает свой научно-фантастический роман «Подземный клад» о Зеленой пещере и Зеленом океане. Такие же тетради шли у него и под дневники. Я, подперев ладонями голову, слушаю. Вечереет. Но так как Левка сидит у окна — света ему пока что достаточно, и я не зажигаю лампы. Да и он надел очки.

Роман о земном шаре, о сохранении жизни на земле, начиная от древней формации. Группа ученых обнаруживает под землей уцелевшую древнюю формацию с растительностью, различными древовидными хвощами, плаунами, гигантскими папоротниками и животным миром — подземный клад. Левка умел придумывать сюжеты, выстраивать их. Ученые находят место по знакам, оставленным на скалах древними жителями земли для будущих поколений. Впервые в Левином романе я услышал вопрос: когда лишенная костей родила первого, обладающего костями? Главным героем романа был Докембрий или Декомбрий. Точно не помню. Что-то из геологического календаря. Эволюционист Докембрий или Декомбрий искатель окаменелостей, и поэтому действие разворачивалось в огромной пещере. Пещера была зеленого цвета — древний окаменевший песок, оставленный тоже как знак для будущих поколений древним Зеленым океаном. В пещере сохранился даже запах океана. В экспедиции принимала участие девочка по имени Трубадур. Я знал, что у Левки в Ленинграде была маленькая племянница, которую он называл Трубадур, конечно, в память о любимом композиторе Верди. Немного Майн Рида, немного Жюля Верна и много научных знаний и Левиных гипотез.