Этот крик, как потом выяснилось, слышали и соседи.
— Неужели мы с ним не справимся? — прошептал доктор.
И тут кто-то задал решительный вопрос:
— Кто дал распоряжение? Перед кем ты отвечаешь головой? Мы тоже отвечаем головой!
Полицай назвал фамилию.
И вот тогда, совершенно неожиданно, под предлогом необходимости проверить распоряжение и под предлогом того, что надо вынести из музея собственные вещи, хотя бы Николевой, полицая удалось увести. Но эти минуты многого стоили.
— Завтра вернусь, — пригрозил полицай, покачиваясь у калитки в окрашенных отблеском пожара зимних сумерках.
«Страшен был не сам полицай, страшно было то, что стояло за ним. Ведь его приход означал, что Домик обречен…»
Я будто видел Елизавету Ивановну Яковкину, бабу Лизу, в минуту, когда она написала эту фразу и, очевидно, вновь со страшной силой пережила ее смысл.
Но «завтра», которым грозил полицай, не наступило: ранним утром 11 января 1943 года в Пятигорск ворвались части Красной Армии. У ворот музея раздался взволнованный голос:
— Домик жив? — И в заиндевевшей кубанке, весь запорошенный снегом, во двор вбежал командир Красной Армии капитан Николаев. Его конь был привязан к дереву. Так часто привязывал своего коня здесь и Лермонтов.
Первый посетитель вошел в музей и заплакал…
«Когда 11 января 1943 года наши войска ворвались в Пятигорск, военный корреспондент П. Павленко, разыскав на новом КП командующего 9-й армией генерал-майора К. А. Коротеева, начал взволнованно упрашивать его:
— Товарищ командующий! Прошу срочно выделить машину и бойцов: надо выехать на место дуэли Лермонтова. Говорят, что немцы заминировали памятник…
Через полчаса командующий с бойцами уже были у подножья Машука. Памятник сохранился. Удар наших войск был настолько стремительным, что фашистские минеры не успели подняться сюда.
— С какого расстояния Мартынов стрелял в Лермонтова? — спросил генерал.
Павленко зашагал по снегу, отмеряя нужное количество метров. Наконец остановился.
— С такой дистанции в пятачок попасть можно, не то что в человека, — покачал головой генерал.
Все замолчали. Внезапно сопровождавший генерала капитан взял под козырек:
— Товарищ командующий! Разрешите принять присягу?
Генерал молча кивнул. Прозвучала команда «Смирно!», и Павленко громко и торжественно произнес:
— Клянемся великому русскому поэту, поручику Тенгинского полка Лермонтову, что наши войска дойдут до Берлина!»
А. Гуторович, газетная публикация «Клятва Лермонтову».
Все лермонтоведение Елизаветы Ивановны — книги, рукописи, черновики — Мария Волчанова передала школьникам города Липецка, которые самозабвенно занимаются творчеством Лермонтова в литературном клубе «Парус». Им — совсем молодым лермонтоведам — идти дальше.
«Самый большой талант — умение любить», — напишет Елизавета Ивановна. И вот она на фотографии стоит одна на месте дуэли Лермонтова в легком летнем пальто, ветер слегка распушил волосы. Она сюда приходила до последних дней, пока могла ходить, а потом, когда уже не могла, к ней приходили его стихи.
Домик жив. И будет жить. И будет жить в истории музея имя Елизаветы Ивановны Яковкиной, которая со своими сотрудниками в самое тяжкое время предприняла все, чтобы уберечь, сохранить музей, уберечь, сохранить Последний Приют Поэта.
Хоронили бабу Лизу сотрудники пятигорского музея, в том числе и Александра Николаевна Коваленко. Хоронила и Мария Волчанова.
Совсем недавно Александра Николаевна сообщила нам, что собирает документы об истории создания музея и, конечно, о его директоре Елизавете Ивановне Яковкиной. Но, к сожалению, вся личная переписка Елизаветы Ивановны Яковкиной по ее завещанию — сожжена.
ДВЕ ВЕЧНО ПЕЧАЛЬНЫЕ ДУЭЛИ
Называется симфония «Прощальной», еще она именуется «Симфония со свечами». Написал австрийский композитор, сын каретного мастера Франц Йозеф Гайдн. В Москве симфонию исполняют в Большом зале консерватории, в Ленинграде — в капелле имени Глинки на Мойке. Люстры притушены, отчетливо видны огни свечей на пюпитрах — живое колышущееся воспоминание — составная часть жизни, без чего, к сожалению, не дано жить: мы говорим о прощании как о потере, о невозвратности. О колышущихся воспоминаниях. Лично для нас это все те же сороковые-роковые, прежде всего — наша война с Гитлером.
Василий Андреевич Жуковский в квартире Пушкина остановил часы поэта, которые лежали у его изголовья, — они до сих пор сохраняют пушкинскую секунду жизни, смерти и бессмертия. Жуковский запишет: «3-го Февраля, въ 10 часовъ вечера, собрались мы въ послѣдній разъ къ тому, что еще для насъ оставалось отъ Пушкина; отпѣли послѣднюю панихиду; ящикъ съ гробомъ поставили на сани; въ полночь сани тронулись; при свѣтѣ мѣсяца, я провожалъ ихъ нѣсколько времени глазами; …и все, что было на землѣ Пушкинъ, навсегда пропало изъ глазъ моихъ».
Поэт Алексей Кольцов:
— Прострелено солнце!
Сын Карамзина Александр:
— Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына!
Гоголь Плетневу:
— Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним… Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет.
Родной брат поэта Левушка с Кавказа:
— Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата. В гибельный день его смерти я слышал вокруг себя свист тысяч пуль, почему не мне выпало на долю быть сраженным одною из них…
На Кавказ за пулей поехал Лермонтов: его «гибельный день смерти» был там.
Оба поэта скрыли от всех, от кого могли скрыть, что отправляются на дуэли, ставшими для них гибельными. Судьба не отвела пистолеты противников. Кремни высекли искры, зажегся порох, прокатились по стволам пули.
Пушкин в день дуэли занимался делами по своему журналу «Современник» и даже «за час перед тем, как ему ехать стреляться» писал длинное деловое письмо. Писал «так просто и внимательно, как будто бы ничего иного у него в эту минуту в уме не было. Это письмо есть памятник удивительной силы духа».
Лермонтов в день дуэли был на пикнике, шутил, уверял всех, что счастливее подобного часа в его жизни не будет. Это в 5 часов вечера, а в 8 пришли сказать, что он убит.
Левушка Пушкин виделся с Лермонтовым перед дуэлью, на последнем в жизни Лермонтова пикнике. Место, где состоялся пикник, называлось Шотландка.
В Шотландке он прожил и последние часы своего последнего дня. Лермонтов, «это гордое сердце», не сказал ни слова даже Левушке о том, что через час выйдет на поединок. Когда Левушка узнал о случившемся, в гневе и в отчаянии воскликнул:
— Эта дуэль сделана против всех правил и чести!
Петр Вяземский:
— Он был так бесчеловечно убит.
Боевой, заслуженный генерал Ермолов в ярости:
— Уж я бы не спустил этому Мартынову!
И, верно, не спустил бы, но Ермолов был уже в отставке. Император отстранил генерала от армии, испугавшись его авторитета в войсках. Не напрасно Рылеев назвал Ермолова — надеждой сограждан.
Лерму застрелили. В этом не было и нет ни у кого сомнений. «Стреляй ты, если хочешь». Мартынов выстрелил. Застрелили и Пушкина.
Вяземский:
— В нашу поэзию стреляют… Второй раз не дают промаха.
Поэт Велимир Хлебников:
— И тучи крикнули: «Остановитесь, что делаете, убийцы?»
Когда в разгар лета 1841 года на Кавказе хоронили младшего поэта, в тот год, тем же летом, второй раз в Михайловском хоронили старшего поэта: приехала на кладбище в Святые Горы Наталья Николаевна с детьми. Был привезен памятник-надгробие, построен склеп, цоколь — и жена впервые хоронила мужа, исполнила обет давно ею принятый. Вяземскому написала, что чувствует себя смертельно опечаленной. Нащокину отправила рисунок могилы.
