И будущее показало все. Свидетелей из нашего класса осталось этому не так уж много. В одном только Лева Федотов ошибся — потери наши были очень велики. В том числе мы потеряли и его, «одного из 20 миллионов».

Олег Сальковский по служебным делам в очередной раз в 1987 году прибыл в Бонн. И здесь у него произошел примечательный разговор с западногерманским политологом, членом бундестага о… Леве Федотове. Собеседник сказал, что западногерманская газета «Вельт» частично перепечатала из русской прессы очерк о ребятах из дома на набережной. Дом этот многие западные немцы знают благодаря прошедшей в Германии, еще при жизни Юры Трифонова, большой телепередачи о Юре, о его творчестве. Кстати, западногерманские тележурналисты посетили тогда наш дом, средний двор, где в 7-м подъезде жила прежде семья Трифоновых. Мне Юра рассказывал об этих съемках, о том, что даже собрались подняться в его бывшую квартиру, но Юра передумал: не захотелось впускать в пережитое германское телевидение.

Член бундестага сказал Олегу — русские сочинили легенду: некий школьник под именем Лева Федотов в своем дневнике изложил в подробностях план «Барбаросса» и предрек Гитлеру поражение. Эти русские легенды… «Лева Федотов и его дневник — не легенда, — ответил Олег. — У меня есть доказательства». «У вас?» — «Да. Я с Левой Федотовым сидел за одной партой, читал его дневник. И, кроме того, Лева Федотов друг детства писателя Трифонова».

Осталось, правда, неизвестным, убедил ли Олег своего собеседника в реальности существования Левы Федотова и его дневника или нет. Конечно, задача непростая, если еще учесть, что в ФРГ, в Гамбурге, в 1976 году историками, журналистами, военными специалистами, фотокорреспондентами выпущено шеститомное издание под названием «Вторая мировая война, исторический коллаж о волнующих эпизодах немецкой истории в словах, иллюстрациях и звуковых записях», а Лева уместил ход второй мировой войны на шести простых тетрадочных страницах и сделал это до начала войны.

Наступили благодатные летние каникулы. Можно в первую очередь писать, заканчивать пещерный роман. Можно было и свободно заниматься музыкой и рисовать. Или мысленно подирижировать «Аидой». Он иногда стоял, наполненный этой музыкой, и мысленно дирижировал. Действительно, знал ее наизусть — напевал, рисовал своими звуковыми волнами. Не расставался с нею. Часто присаживался к фортепьяно и для бодрости играл — такая вердиевская зарядка. Даже когда ехал на зимние каникулы в Ленинград, в сидячем вагоне, чтобы ночь была радостной, «приступил к исполнению своей мечты» — мысленно проиграл всю «Аиду» в том виде, в каком он ее понимал, исправляя «все дефекты, внесенные нашими театрами». Лева пишет: «Равномерный стук колес был прекрасной подмогой для ясного и правильного звучания моего воображаемого оркестра… Начну, подумал я. И в моей голове возник театральный зал, ряды кресел, занавес… Свет погас, и «Аида» началась. Вереницей проходили музыкальные темы…» Потом Лева заснул, а проснувшись, под аккомпанемент о чем-то судачивших соседей и прыгающих по полу малышей, где-то в первом часу дня закончил «Аиду». Так что под новый, 1941 год в Ленинград Леву привезла «Аида».

А в эти июньские дни Лева активно вернулся к роману о Зеленой пещере, который он откладывал, охваченный новыми идеями, новыми замыслами. Действие романа о Зеленой пещере глубже погрузилось в недра планеты. Ученые проникли в огромную трещину, которая увлекала их все дальше и дальше, в естественные залегания рудных жил и где обнаруживаются огромные скелеты звероподобных ящеров.

Был в Левкином романе в числе экспедиции художник-анималист. Думаю — сам Лева. По-прежнему выступала и девочка Трубадур. Это как знаменитая англичанка двенадцатилетняя Мэри Эннинг, которая в Англии, в известняковом карьере, отыскала первый в мире скелет ихтиозавра. Сейчас в Британском музее висит портрет молодой женщины с веселыми глазами — первая женщина-палеонтолог, которая «уже с ранних лет сумела проявить незаурядную интуицию, настойчивость и энтузиазм серьезного ученого».

Была в романе неожиданная встреча под землей и с авантюристами, так называемыми «охотниками за ископаемыми», которые торговали обнаруженной добычей, наживали на этом капитал. Была перестрелка. По-прежнему Левкин Жюль Верн, Левкин Майн Рид и, главное, сам Левка.

Перед моим отъездом в Крым он прочитал мне новые главы.

Страницы исписаны с двух сторон «густотертым» почерком — я так называл его почерк. Часто получалось, если надо было «втянуть» в строку какое-нибудь добавочное слово, Левке приходилось помещать его снизу. Я об этом уже говорил. Когда он вел нижнюю строку, где оказывалось втянутое наверх слово, тогда приходилось через это слово перескакивать.

Левка, как всегда, регулярно появлялся у меня и, как всегда, читал без выражения, суховато. Не заинтересовывал преднамеренно, а оповещал, что ли. После окончания работы над романом (и перед тем как «шагать с Глазариком в Ленинград») должен был отнести рукопись Александру Исбаху, но началась война. Исбах ушел на войну. На войну ушел и Лева. Рукопись романа пропала. В жизни Левы была публикация, пусть и незначительная, но единственная, в журнале «Пионер» за 1938 год. Я знал о ней, помнил. Попросил ответственного секретаря журнала Елену Селезневу отыскать, что Лена и сделала, — коротенькое, с рисунками автора письмо, пришедшее теперь к нам через полстолетия. Простенькая публикация о летающих ящерах. Моделисты Смитсоновского института в США недавно создали модель летающего ящера. Крылья сделали из стали, бальзового дерева и стекловолокна, глаза — из прозрачной смолы. В Москве выступает молодежный театр марионеток, на сцене которого пляшут рок-н-ролл динозаврики. Зрители им весело подхлопывают, а динозаврики в ответ весело помахивают головами.

Роман лежал у Левы на столе. В последнее время он особенно поглощал Леву. Поглощала тема планеты извне, искаженной войной, фашизмом, проблема, к которой Лева обратился очень серьезно в дневниках. И — планета изнутри, где она счастливо сохраняет свою первородность. Очевидно, сюжет романа должен был меняться от изменений политической обстановки в мире. Это наше с Викой предположение.

Все то же окно, все тот же Левка за столом у окна. Все тот же июнь 41-го. Салик на лето — в Подмосковье, я — в Симферополе ловил, как всегда, для Левиных коллекций бабочек и жуков, собирал гербарий. Левка тем временем отметил у себя: «Может, уж Мишке не придется в Крыму долго быть… Ведь если грянет война, то нет сомнения в том, что он вернется в Москву». Тревога, по мере приближения конца июня, у Левы возрастает, конкретизируется. Он весь находится под давлением этого «тяжелого лета».

Макнув глубоко в чернильницу ручку, чтобы спиралька запаслась чернилами, и, уперев в ручку указательный палец, как вспоминала Галя Иванова — под крепким прямым уголком, — Лева начинает писать в тетради номер XV, что теперь нужно ожидать «беды для всей нашей страны» и что ждет он войну «со дня на день». И что «война должна вспыхнуть именно в эти числа, этого месяца или в первых числах июля».

Запись от 21 июня 1941 г.:

Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры. Откровенно говоря, теперь в последние дни, просыпаясь по утрам, я спрашиваю себя: «А может быть, в этот момент уже на границах грянули первые залпы?» Теперь нужно ожидать начала войны со дня на день.

Эту запись в канун войны Лева сделал вечером. Стол. Привычно рядом — пианино. Над пианино — портрет маэстро и новый рисунок акварелью — Исаакий зимой. Набросок к рисунку сделал, когда был в Ленинграде на зимних каникулах. Даже взобрался на купол собора к самому кресту.

На ковре, на гвоздике, поблескивают отцовские часы. Отстукивают ход жизни. Отца нет, хотя и так он дома бывал считанные месяцы — все разъезды, дальние командировки. Спешка, занятость. Ночью отец сидит, обложится книгами, конспектами. Абажур настольной лампы прикрыт газетой. Теперь отца нет совсем. Не поиграют они больше в джиу-джитсу. С детства играли. Какая у отца была крепкая правая ладонь. Левка потрогал ребро своей правой ладони — кажется, теперь тоже достаточно крепкая, натренированная. Джиу-джитсу отец освоил в Америке, в тюрьме.