— Бастилия какая-то, — сказал теперь я.

Значит, здесь, в глухой круглой башне, за дверью из стали лежали, может быть, такие же удлиненные конверты.. Может быть, такие же… Только что не запечатанные талисманом: адресат был другим.

Художник-график Людмила Николаевна Шаталова, как всегда, появилась в бархатном рембрандтовском берете и, как всегда, с тяжело нагруженной книгами и конспектами сумкой. Сбросила с плеча сумку и, не ожидая, пока мы удобно сядем к столу, произнесла:

— Поражена тем, что удалось увидеть на рисунке к «Вадиму».

Я понял: она вновь вернулась к исследованию рисунка на обложке юношеского романа Лермонтова. Этот лист буквально испещрен портретами, фигурами, всадниками, жанровыми сценами.

— Исповедь Лермонтова, — констатировала Людмила Николаевна. — Прежде всего это дневник поэта, а не отвлеченные наброски. Для чего бы он их делал?

Наконец мы сели, и перед нами на столе выложенные Шаталовой из сумки фрагменты листа Лермонтова. Изображения отдельных штрихов и пятен, часто едва приметных. В отношении одних, едва приметных, Людмила Николаевна говорит:

— Кандалы.

— Кандалы?

— Рядом император Николай I и его сановники. Лермонтову надо было скрыть от посторонних глаз все, что хотелось сказать, все, что накопилось за годы, особенно после гибели Пушкина.

— Но ведь принято считать, что рисунок выполнен в тридцать втором или в тридцать четвертом году. Ни царь, ни его сановники еще не занимались Лермонтовым. Он всего лишь незаметный юнкер, ну, будущий корнет.

— Что касается обложки к «Вадиму», то все не так, — возражает Шаталова. — Обложка к «Вадиму» была срезана. — И добавляет: — Срезана ножом. Остался только титульный лист. Понимаете? Многолетний графический дневник, шифрованная миниграфика. Бывают картины совсем небольшие, но сколько в них вмещено поразительно точных деталей. Так и у Лермонтова. Лист весь состоит из точных реалий. Типичная миниграфика. Каждый штрих, каждая точка несут глубокий смысл, я уверена. — Людмила Николаевна перебрала пальцами тяжелые из керамики бусы. Немного успокоилась. Вновь перебрала бусы, как четки. Они оригинальны — низка вокруг шеи, и от низки спускаются две керамические косички. Я молчал. Всегда предпочитаю слушать Людмилу Николаевну молча. Она увлекает убежденностью, желанием быть понятой.

— Исповедь Лермонтова на одном листе! — И, не ожидая от меня никаких возражений, сказала: — Вы же помните — все лица, изображенные мною…

— …взяты с природы.

— С природы. На одном листе не досужие вымыслы, а взятые с природы лица, вся природа лиц, окружавших Лермонтова. Все тот же утаенный дневник за много лет, в едином виде. Здесь все они вокруг него.

— Кто же?

— Царь, как я вам уже сказала, министры, «стоящие у трона», Бенкендорф, Дубельт, Нессельроде. — И, как всегда при наших встречах, Людмила Николаевна быстро начала водить по рисункам — на этот раз ей под руку попался маленький, в виде сабли, нож-разрезалка. Концом сабельки Людмила Николаевна очерчивала мне изображения Николая, Бенкендорфа, Дубельта, Нессельроде.

— Угадываете их? Вот они для сравнения.

Быстро раскинула, как колоду карт, иконографические портреты императора, шефа жандармов, его помощника и министра иностранных дел. Я сравнивал — действительно они. Николай — он слева на лермонтовском листе, с самого края, — овал лица, усы, бакенбарды, взгляд ледяной. Все укрупнено.

— Голова не дорисована, — обращает мое внимание Шаталова. — Дубельт — он справа от Николая, чуть ниже, почти вплотную. Совсем маленький рисунок, но поглядите, как четко выделено ухо. Всеслышащее ухо!

Я достаю лупу. Смотрю на рисунок в лупу.

— Вокруг Дубельта — конница. Корпус жандармов.

Дубельт тоже похож. И четко выделено ухо. Изображен в окружении скачущих жандармов. Меня поражает, как Людмила Николаевна все это подводит к итогу, к заключению.

— Повыше как бы усеченной головы императора группа лиц и рядом правее — Лермонтов. Взгляните повнимательнее, сейчас покажу. У меня есть увеличение этого фрагмента. Обратите внимание на выражение лица Лермонтова.

Людмила Николаевна предлагает мне еще более укрупненную часть рисунка. На лице Лермонтова протест, душевная боль, гнев, презрение. Я смотрел на Лермонтова: из каких таких недосягаемых высот, он был заброшен к нам на землю?.. Его песни.

— А над ним, почти нависает, профиль Бенкендорфа. Опять тождество. Вправо от Лермонтова — пятно. Как будто бы пятно крови…

Я киваю. Соглашаюсь. Действительно, как будто бы на рисунок упала капля крови.

— Ведь Пушкин, будучи на пятнадцать лет старше, мог рисовать своих друзей декабристов, а Лермонтов — только общих врагов. Может быть, это кровавое пятно — символ казненных декабристов. Так Лермонтов выразил их гибель. А может быть, предчувствовал уже свою судьбу.

И я теперь, не отрываясь, смотрел на пятно, которое было по самому центру листа. Оно как бы центр всей миниграфики, в нем притягательная сила, как бы заключительная, итоговая.

— Дантеса вы не пробовали отыскать?

— Пробую. Он обязательно незримо с «надменными потомками» заодно. И все враги Пушкина. Серьезную работу над листом я только начала. Вот посмотрите, слева, в самом низу, Наталья Иванова и Анна Столыпина, родственница поэта. Голова Ивановой повернута, в руке у нее, похоже, платок. Ниже платка, если рисунок повернуть, четкие две буквы. Поверните рисунок. Нет, совсем переверните. Я перевернул.

— Возьмите вашу лупу.

Я взял. Первая буква «Н» — она побольше. Вторая «Фита» — она поменьше. «НѲ» — Наталья Федоровна. Наташа… с берегов реки Клязьмы. «Ты изменила — бог с тобою!.. Будь счастлива несчастием моим…»

Анна Столыпина, Анна Григорьевна Столыпина, потом в замужестве Философова. На акварели Гау у нее черные, красиво уложенные волосы, открытые плечи, никаких украшений. Это к ней обращены строки юноши Лермонтова, он был на год старше ее:

В автографе этого стихотворения «Дереву» имеется, сделанная рукой Лермонтова, запись: «М о е  з а в е щ а н и е  (про дерево, где я сидел с А. С.). Схороните меня под этим сухим деревом… я любил под ним и слышал волшебное слово: люблю… положите камень; и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!..»

В Пятигорске и положат камень на его могилу и напишут: «Михаілъ».

— А с другой стороны от Н. Ф. И. Варенька Лопухина. Поникла головой, опустила руки. Чувствуется, что будет несчастна, а сил противиться несчастью нет.

И я видел все это вместе с Шаталовой: печальную без сил Вареньку, Варвару Александровну Лопухину-Бахметеву… Когда уже и тени не было от прежней «восхитительной», по выражению Акима Шан-Гирея, Вареньки. А была она уже бледная, худая, измученная, какой она и будет уже после гибели Лермонтова, пытающаяся сохранить последние рукописи и рисунки поэта, еще не уничтоженные мужем. И когда теплая заступница мира холодного, к которой обращался Лермонтов в своей молитве и просил за Вареньку, уже послала к ложу печальному лучшего ангела, чтобы восприять душу прекрасную.

И все это я видел и чувствовал, о чем говорила Людмила Николаевна, что она показывала на Вадимовом листе. Последняя встреча, последнее свидание, прощание любви.

— Есть и Монго, — продолжала Шаталова. — Его много раз рисовал Лермонтов. Вот он, внизу листа, с резко вытянутой правой рукой, в левой — цилиндр. «Флегматик с бурыми усами», «актрис коварных обожатель».