Петр Ефимович прошел в нее и направился к телефону.

Я — вслед за ним.

Полки, полки, и на них — ящики, свертки, тюки, коробки. Часы-ходики укреплены на широкой доске, которая вертикально направлена до самого пола. Перед доской — небольшой канцелярский стол. На нем и звонил телефон. В отношении ходиков я не ошибся — самые обычные, жестяные, с аллегорической картинкой и с гирьками под сосновые шишечки.

— Да. Он уже у меня, — сказал в трубку Петр Ефимович. Рукой показал — присаживайтесь.

Я понял: Петр Ефимович отвечал в отношении моего прибытия дирекции Государственных Кремлевских музеев, по чьему великодушному разрешению я наконец здесь.

Возле ходиков набиты в доску гвозди, и на них висят связки ключей, ножницы, надеты катушки белых и черных ниток с воткнутыми в катушки иголками. Нацеплены за уголок какие-то бланки, висят обычные висячие замки с незащелкнутыми скобами; скобами и зацеплены за гвозди.

На столе разложены мелкие инструменты и лежит окуляр, которым пользуются часовые мастера. Лежат наручные часы с открытым механизмом.

— Люблю возиться с часами, ремонтировать.

Я показал на ходики:

— Вот уж не ожидал здесь увидеть и услышать.

— Принес. Негодные. Отремонтировал и повесил.

— Для домашности?

Петр Ефимович кивнул.

— Я в башне пятнадцать лет. В Кремле — сорок. Скоро будет половина жизни.

Я уважительно кивнул — такие цифры!

— А что у вас на полках? — показал я на свертки, тюки, ящики, коробки.

— Все, начиная от гвоздей и кончая бархатом и золотом.

Я недоуменно молчу.

— Все для Кремлевских музеев я храню здесь, — пояснил Петр Ефимович.

— Значит, вы храните и самого Ивана Великого?

— Он сам хранит нас всех. Вы же, наверное, знаете, что воздвигнут был Иван в первую очередь как стратегическая сигнальная башня Кремля, всей Москвы, а следовательно, и России.

И тикали российские ходики в самом центре России под нашу начавшуюся беседу. На аллегорической картинке — устойчивое счастье.

— И прозвана-то колокольня Иваном Великим народом.

— Колокола сохранились все?

— В полном порядке. Языки только прикованы.

— В любой момент можно расковать?

— В любой.

— И заговорят тревожные набаты?

— Заговорят.

— И вырастет многоярусный столп звуков?

— Без сомнения. За колоколами ухаживают, чистят железными щетками, покрывают парафином. Зимой удаляют снег, лед. Ну, вам не терпится подняться на колокольню.

— Не терпится.

— Говорите, Пушкин?

— Да. И Лермонтов тоже.

— И еще Наполеон с маршалами поднимался, — добавляет Петр Ефимович. — Французы хотели увезти крест, но, когда убедились, что не золотой, а только вызолоченный, бросили.

Я читал в том же архитектурно-историческом очерке, что взорвать башню Наполеону не удалось. Устоял Иван Великий. Только трещину дал.

Я сказал о трещине Петру Ефимовичу.

— Покажу место. Идемте.

Мы вышли из «цокольных покоев», свернули вправо и начали подниматься по ступеням. Меня сразу удивило большое зеркало в деревянной раме. Висело вплотную к стене.

— Вроде ходиков? — спросил я. — Для домашности?

— Так точно. — В армии Петр Ефимович был майором.

Я медленно взбираюсь по отвесным, высоким ступеням у самой стены, потому что к центру ступени сходят почти на нет, и там не устоишь, не удержишься, такие они винтовые.

— Вот здесь была трещина. Потрогайте стену.

Я и так веду ладонью по стене. Может быть, так вел ладонью маленький Александр Пушкин. И может быть, ему в то время звонари, имевшие привилегию водить на Ивановский столп, тоже что-нибудь рассказывали, но еще донаполеоновское, до трещины.

— За состоянием башни наблюдают архитекторы: приходят с приборами, проверяют даже самую мельчайшую трещину. Температурно-влажный режим контролируют.

Если внизу была церковь, где теперь хранится все от гвоздей до бархата с золотом, то вверху были парадные покои. Точное их название неизвестно.

— Иван Великий и по цвету красив, — говорю я.

— Его украшает светотень. Она получается от наружных членений. Вы потом постойте на площади, поглядите светотень. Как раз сегодня солнечно. Наверху она нежнее, потому что башня идет от мощного нижнего яруса к стройному и легкому верхнему.

Я кивнул. Именно так и было в архитектурно-историческом очерке.

— А в 1975 году на Ивановской площади при раскопках на глубине семи метров был найден меч. Находят в Кремле шлемы, обрывки кольчуг, стремена. Или вот здесь же рядом, возле Успенского собора, археологи отрыли посуду Золотой Орды.

Мы медленно поднимались, беседовали. И была тишина. Башенная. И только ходики…

— Как здорово, — сказал я.

— Что?

— Ходики. Слышны и сюда.

— Вам кажется. Хотя… — Петр Ефимович остановился, прислушался.

Но тут опять раздался телефонный звонок. Его-то Петр Ефимович услышал четко. Вынужден был вернуться.

Я остался один в верхнем помещении. Начал переходить от окна к окну. Узкие, углубленные в толще стен дозорные окна. Дальше — завершающий постройку барабан, луковичная глава «сочная и круглая по форме из вызолоченных на огне листов меди». Это из старого путеводителя. Теперь я знал — купол покрыт сусальным золотом: оно-то и хранится в сейфе у Петра Ефимовича.

Я видел сквозь узкое углубленное дозорное окно соборную площадь, Москву-реку и на противоположном берегу Москвы-реки — здание и парк нашего бывшего лицея — школы № 19 имени Белинского. Отсюда мы, прямо из нашего первосония… в июне ушли, кто — в жизнь, кто в смерть. По судьбе.

Совсем недавно мы с Викой на рейсовом корабле проплыли по Волге до Чебоксар. В Чебоксарах, в здании трахомного института, в годы войны располагался госпиталь. Теперь — снова трахомный институт, но у входа — памятная о госпитале доска. Вика подошла к ней. Я остался в стороне, чтобы не мешать Викиным воспоминаниям: перевязочная на втором этаже, где Вика работала медсестрой с санитаркой Агашей — Агаше было шестнадцать, на год меньше, чем тогда Вике. Обработка ран, накладывание и снятие швов, круговой гипс и гипсовые лангетки. Стирка окровавленных бинтов и глаженье их: бинты экономили. Подготовка тампонов, различных турундочек, салфеток, шитье марлевых масок, часто все по ночам, после отбоя, и первая операция, на которой присутствовала, — ампутация. Это была Викина война.

Я достаю из кармана куртки уровень — подарок Левы Тиунова. Мне дала его с собой Вика. Тихонько ловлю пузырек между отметинами, чтобы успокоиться: я ведь сейчас на вершине Кремлевского холма, на Иване Великом, на вершине кудрявой старопечатной буквы. Но в первую очередь — на стратегической сигнальной башне.

— Оркестр гремит под вашими ногами, — сказал Лермонтов.

И оркестр гремел — ансамбль построек Кремля.

Зинаида Волконская — Пушкину:

— Великий русский поэт должен писать или в степях, или под сенью Кремля…

Я оттянул от стены акварельный портрет — он висел на длинной леске — и начал разглядывать. Я знал об этом портрете. Женщина с правильными чертами спокойно-русского лица, одета в вишневого цвета платье, на рукавах шитье — равномерно изломанные золотые полосочки. Накинута белая шаль, спускается далеко вниз.

Портрет был совсем небольшой, выполнен на кости, вставлен в квадратную, крытую черным лаком деревянную рамку. На рамке сохранились украшения — два верхних накладных бронзовых уголка. От потерянных нижних уголков остались мелкие отверстия от гвоздиков.