А в машине тепло было, поддавало снизу нагретым сухим ветерком, и ноги мои в склизких, отсыревших сапогах перестали зябнуть, и промокшее пальто казалось не таким холодным и вязко-тяжелым. Мне уже много раз везло в этот неуютный денек, и вот еще раз повезло — еду в теплой машине. И было почти хмельное состояние — после всех забот и волнений дневных, после нежданных удач, после короткого счастья, что выпало мне и опять исчезло, отдалилось, после усталости моей и долгого пути к дому, когда шел я перелесками, полем, и все представлял, как неблизко еще идти, как автобуса надо ждать, а потом пересадки, пересадки, доберешься до Москвы поздним вечером, — после всего этого было почти хмельное, полудремотное состояние, и в нем, как последняя реальность, особенно остро ощущалась эта сухая, теплая, чуть подсвеченная коробочка машины, летящая сквозь снег и мокрядь, сквозь тоннели мутно-темнеющего леса, сквозь луга и поля пустые, особенно пустые сейчас, неприкаянные, с какой-то вечной безлюдностью в каждой травинке своей.

И я не заметил, как была сброшена скорость, как мы прижались к обочине и остановились плавно.

Впереди, зачеркнутая белыми штрихами, виднелась чья-то горбатая фигура; побежала, побежала к нам, — я различил девочку со школьным ранцем на плечах.

— Здрассьте, дядь Сереж!.. — закричала она, вплотную приблизив к стеклу свое мокрое, побледневшее от холода, нетерпеливо-радостное личико. — Мы думали, вас не дождемся!..

— Это почему же? — спросил парень, улыбаясь и открывая заднюю дверку.

— Да как же! Мальчишки уже на остановку автобусную побегли! У всех шестой урок физкультура, а нас домой отпустили!..

— Ну вот, — сказал парень. — А я торопился, как будто знал… Ну, влезай! Сейчас догоним мальчишек.

Девочка ловко забралась на сиденье; было слышно, как она закопошилась там, снимая неуклюжий громыхающий ранец, отряхивая пальтишко.

— У всех физкультура, а нам учительница говорит — ступайте домой! Потому что у вас своя физкультура — четыре километра бежать! Она же не знает, что мы на машине ездим!..

— Ай-ай, — сказал парень. — А вы бы признались.

— Ой, еще чего! Кому охота на физкультуру!.. А потом. — мы же не знали, что вы раньше приедете… Вдруг бы пешком!

— Химики вы, — сказал парень. — Ловкачи, как я погляжу.

Он прибавил скорость; лужи под колесами затрещали, разрываясь, стремительней завертелась за стеклами снежная карусель. Из-за поворота выглянула будочка автобусной остановки, нелепо раскрашенная желто-фиолетовыми ромбами; длинная очередь переминалась у этой будочки; люди стояли сутулясь, отворотясь от ветра и снега, даже у военных, у офицеров-летчиков, были подняты воротники шинелей. Мы не успели еще остановиться, как отделилась от очереди целая ватага мальчишек, наверно, шесть или семь, — закричали, выскочили на дорогу, побежали, размахивая портфелями…

— Дядя Сережа-а!..

Я спросил, посмотрев на парня, который опять улыбался невольно, и опять перегнулся назад, через спинку сиденья, чтоб открыть дверцу:

— Это что же, все — попутчики?

— Да, — сказал парень. — Минутку, мы их заберем.

— Я тогда вылезу, — сказал я. — Они же не поместятся.

— Сидите, сидите. Они у меня тренированные.

Со спокойной веселостью он кивал головой мальчишкам, окружившим «Волгу», а они прыгали внутрь с обеих сторон, через обе раскрытые дверки, плюхались на сиденье, ужимались, пристраивались друг к другу на колени — и втиснулись-таки все, до последнего. Действительно, этим мальчишкам не нужны были заурядные уроки физкультуры; мальчишки работали, как акробаты на сцене… Дверки захлопнулись с металлическим цоканьем, «Волга» пошла, теперь уже немножко тяжелее.

И парень вел ее еще осторожней. Он разговаривал с мальчишками, пошучивал, подтрунивал, а прищуренные глаза его неотрывно и зорко следили за дорогой, хотя была она по-прежнему пустынной; он зажег дальний свет, он сигналил предупредительно, подъезжая к развилке, он не прибавлял скорости, и я заметил, как на спусках он не выжимает сцепления. И мне понравилась эта осторожность, умная осторожность профессионала. А внешне все выглядело непринужденно и весело: парень пошучивал, посмеивался, а мальчишки, отогревшиеся в тепле, даже озорничать начали, возились там у себя, в тесноте, «жали масло».

А меж тем впереди, за сумеречными холмами неясно забрезжило, засветилось туманное электрическое зарево, проглянули красные угольки на макушках башенных кранов, — показалась за холмами Москва. И как первая граница ее, как первая световая черта открылась впереди цепочка огней на кольцевой дороге. «Волга» свернула и пошла вверх по асфальтовой спирали.

— Кому вылезать сегодня? — спросил парень.

— Семкина очередь! — закричали мальчишки. — И ты, Капустин, давай тоже! Ты, Капуста, целую неделю ездишь.

— Тогда пускай Машка вылазит! Машка никогда не вылезала!

— Кавалеры, — усмехнувшись, сказал парень. — Кто сейчас у правой двери сидит?

— Зайцев сидит.

— Выскакивай, Зайцев, да быстренько.

Машина встала у въезда на кольцевую дорогу; трое мальчишек выбрались из нее и побежали куда-то в сторону по обочине. Парень выключил дальний свет и выехал на кольцевую. Ритмично щелкнули под колесами швы бетонных плит и пошли стучать, как метроном. Кольцевая тоже была пустынной в этот час; высокая ее насыпь, не прогибаясь в низинах, не кренясь поворотами, стремительно-прямо уходила вдаль, — она как бы летела даже, невесомая и кажущаяся тускло-прозрачной в этом туманном, белом от снега воздухе.

Неподалеку от въезда стоял на кольцевой дороге милицейский пост. Проплыла за окном зеленая фанерная будка с козырьком, накренившийся мотоцикл со снеговой подушкой на затянутой брезентом коляске; в клубящемся свете фонаря антрацитово-черно блеснула на миг клеенчатая накидка милиционера; скуластое, нахмуренное, мокрое лицо его, наполовину затененное капюшоном, повернулось в нашу сторону.

Мальчишки на заднем сиденье почему-то притихли. Посмотрели в окно, потом засмеялись.

— Опять старик, — произнес кто-то из мальчишек.

— Остановит?

— Конечно, остановит. Еще бы.

— Нет, сегодня не хочет.

— А вот увидишь.

«Волга» двигалась медленно, мне показалось, — преувеличенно медленно, словно бы парень ждал, что милиционер действительно его остановит. А тот, на своем посту, под крышею фанерной будочки, тоже как будто медлил и не решался: остановить или нет? Наконец «Волга» миновала ярко освещенный пятачок, свет милицейского прожектора повис теперь на заднем стекле и начал слабеть, истаивать…

— Не захотел… — насмешливо сказали за моей спиной. — Намокнуть боится. — И вновь хихикнули.

Проехав метров двести, парень сбросил газ, прижал машину вплотную к дорожной бровке.

— Извините, еще минутку подождем.

Было что-то смущенное в его тихом голосе, в просительной интонации; он вроде бы извинялся, какую-то неловкость хотел сгладить. А может, мне это показалось. Мы посидели молча.

Длинным сплошным потоком тянул ветер над кольцевой дорогой, взвизгивало и пищало за стеклами; белые нити снега скользили, скользили по бетонным плитам, и опять мне показалось, что невесомая светящаяся дорога летит над землей, над этими оврагами, холмами, над бесконечными в сумерках пустыми полями… А потом в шуме ветра я различил как бы гул отдаленный, как бы железный шорох, удивительно ровный и широкий; он не мог принадлежать машинам, какому-нибудь заводику или стройке, он был естествен, он был родствен снегу и ветру над полями, — я послушал еще и догадался. Там, впереди, есть на кольцевой дороге дубовая роща. Остатки рощи. По обеим сторонам, на песчаных грядах, редко и вразброд стоят уже древние, уже умирающие деревья, с искривленными, перекрученными ветвями, какие бывают лишь у дуба, со стволами черными, чугунно-тяжелыми; зимой на дубах остается сухая листва, ржавая и покоробленная, и это она гудит сейчас, металлически шелестит под ветром.

Я люблю это место на кольцевой дороге. Нету здесь пейзажной прелести, за редкими стволами какие-то неопрятные постройки виднеются, бараки или склады, слева прижался к роще коллективный садовый участок, заложенный, вероятно, в пору свирепой борьбы с частной собственностью — до того крохотны его деляночки, до того жалки разномастные домики-скворечни. Неуютно кругом. Но всякий раз, когда я здесь бываю, когда вижу эти черные уродливые деревья, над которыми словно вчера еще война прокатилась и обожгла, что-то переворачивается в душе. Бессознательно я откликаюсь на эту картину, она трагична и все-таки величественна, — да нет, словами не скажешь, какая она; тут все вместе сплелось, все соединилось, как в человеческой жизни, и оттого берет за душу… Мы сидели молча, я слушал, как гудит жестяная листва, я представил себе черные стволы и ветви в потоках снега, и опять все окружающее меня как бы отдалилось, ушло. И уже воспоминанием стал нынешний день с его удачами, тревогой, крохотным глотком счастья, и что-то надвигалось на меня другое, еще непонятое, неопределенное… Это жизнь моя вдруг ощутилась цельно и слитно.