— А где внизу? — спросил мальчик.

— В подвале. Да тебе-то зачем?

— Мне… Объявление в газету.

— Объявление?

— Очень нужно. Про ежика… — сказал мальчик, невероятно стесняясь, уже чувствуя, что его не поймут и будут над ним смеяться. — Я его выпустил… А он…

— Потерялся, что ли? — машинально спросил сивый, чертя на бумаге еще один жирный, нахальный крест. — Потерялся, спрашиваю?

— Нет, просто я выпустил. Отнес и выпустил…

— Ежика?

— Ежика.

— Слушай, — с отвращением сказал сивый. — Не морочь голову. Тут газета все-таки.

— Да мне объявление!..

— Про ежа?

— Ну да! Я выпустил…

— Если б ты был председателем колхоза, — сказал сивый, — и потерял круглую печать, тогда понятно. Не морочь голову, без тебя тошно. Если бы лошадь пропала. Корова. Свинья, куда ни шло… Иди, гуляй со своим ежиком.

— Дяденька, я сейчас расскажу! Это очень нужно!..

Сивый поднял свою тяжелую темную голову, свое как будто закопченное лицо с толстыми грубыми морщинами, видневшимися даже сквозь щетину. Посмотрел в упор.

— Слушай, — усмехнувшись, сказал он, — тут Зоя Васильевна бегает. Ты ей расскажи. Она пионерами заведует. Урожай помогаете убирать?

— Где?

— Да в колхозе. Ты откуда явился?

— Из Жихарева.

— Ну, вот и расскажешь ей, как ваши ребята помогают. А мы напечатаем. Зоя Васильевна знаешь как распишет! «Ранним утром веселая шеренга пионеров вышла на поля. «Ни один колосок не должен пропасть», — говорят юные земледельцы!..» А?

— Дяденька, вы смеетесь? — сказал мальчик.

— Я плачу, — сказал сивый, забрал со стола листок с крестиками и ушел.

Мальчик вернулся в коридор и снова постоял, подождал. Из-за дверей по-прежнему слышались нервные голоса, телефоны дребезжали и тренькали. Внизу, под полом, что-то вздрогнуло, двинулось и зашаркало, набирая ход, словно бы паровоз пошел со станции…

Мальчик заметил еще одну дверь и чуть приоткрыл ее. За дверью была чудовищная тьма без проблеска, и где-то во тьме шлепала вода. «Закрой!!» — рявкнуло из тьмы. Чья-то мокрая рука ухватила изнутри дверную ручку, хотела захлопнуть… «Варвары!.. Опять снимок пропал!..»

Щурясь, моргая, вылез из тьмы пухлый и белый мужчина, с пухлыми щеками, с пухлыми оттопыренными ушами на лысой белой голове.

— Тебе чего?

— Я не знал… — едва слышно сказал мальчик.

— Хо! Все не знают, и все лезут! Здесь фотолаборатория, варвары!.. Сначала крючок прибейте на двери, а потом лезьте!

— Я не хотел… — сказал мальчик.

— Хо-хо! — Фотограф наконец рассмотрел мальчика и засмеялся. — Ну чего тебе, варвар?

— Мне надо… Объявление про ежика… Я хотел про ежика рассказать…

— Где ежик? У тебя ежик? А ну, покажи!

— Нет, — сказал мальчик. — Я выпустил. Я только хочу рассказать, какой он.

— Рассказать — не то, — перебил фотограф. — Жалко. Я бы щелкнул тебя, варвара, с этим ежиком. Пописал бы этакое, лирическое… Хо-хо! А рассказы — не по моей части. Шагай и сюда больше не лезь. Ежик-пыжик.

Еще одна дверь была в конце коридора; мальчик осторожно приблизился и открыл ее. Там деревянная лестница со сбитыми замасленными ступеньками вела в подвальный этаж. И мальчик начал потихоньку спускаться, заглядывая вниз через перила — оттуда таинственно и страшно доносило машинные запахи, мерное гуденье, позвякиванье, тяжелый стук…

Мальчик спустился до конца лестницы и увидел весь подвал — лампы под жестяными абажурами, наклонные столы с ящичками, рулоны бумаги, похожие на свежераспиленные огромные чурбаки; одну низкую серую машину, маслено поблескивавшую отточенным лезвием; и другую машину, ту, что лязгала и шаркала, — у нее качалась, ходила стальная плита, и на этой плите вдруг возникала, невесть откуда, отпечатанная газета; стол опять двигался, газета соскальзывала, мелькнув оборотной стороной, непривычно пустой и белой… Потом мальчик увидел третью машину, самую высокую и необыкновенную; из каких-то лесенок, трубочек состояла она, из блестящих шарниров; молодая женщина играла на этой машине так, как играют на рояле, а возле был еще человек, который размахивал рукой и громко что-то говорил.

Мальчик, боязливо ступая, пробрался вдоль стены и замер у этой странной машины. Наверно, он забыл на какое-то время, для чего пришел сюда. Растрепанный молодой человек в расстегнутой рубахе с закатанными рукавами, весь небрежный, неприбранный, но чем-то похожий на школьного учителя, сидел верхом на стуле. Он заглядывал в подшивку пожелтевших, лохматых от старости газет «Красная Заря» и раздельно, четко выговаривал, будто проводил в классе диктант: «…главная задача… тире… своевременно… и без потерь… убрать… урожай!» А молодая невозмутимая женщина слушала, его, касалась клавишей с буквами, и после каждого касанья в машинке рождался мягкий щелчок, выскакивала тускло блестевшая золотая пластинка, скользила по желобам, догоняла другие пластинки, успевшие выскочить раньше. Каждый звук, каждая буква, произнесенные растрепанным человеком, превращались в золотую пластинку! Буквы собирались в золотые слова, в блистающие строчки: «…соблюдение… агротехнических… правил… сроков уборки… и вывозки…»

Мальчик понял, что человек был секретарем, тем самым секретарем, который один во всей газете принимает объявления. А машина, переливающая буквы в золото, и была линотипом. Секретарь диктовал прямо на линотип.

Размеренная речь секретаря оборвалась, он нагнул лохматую голову, поймал прядку рыжеватых волос и стал накручивать на палец. Женщина невозмутимо ждала, подняв руки над клавишами.

— М-м-м, сейчас… — сквозь зубы сказал секретарь. — М-м-м… Сейчас, Клара. На чем мы остановились?

— «Сроки уборки и вывозки», — сказала женщина.

— М-м-м… Выбросьте эти слова. Сейчас. Я сосредоточусь.

Секретарь заглянул в лохматую подшивку:

— М-м-м… Так. Ага. Давайте с абзаца.

— Дяденька, — тихо сказал мальчик, выходя из-за машины. — Ведь вы секретарь?

— Кто? Что там? Что такое?!

— Мне объявление… — улыбаясь от страха, сказал мальчик. — Я хочу… объявление в газету.

— Клара, да что же это… — проговорил секретарь таким голосом, будто у него болели зубы, а невозмутимая Клара и мальчик отказывались этому верить. — Клара, я же просил не мешать, когда я диктую! Могу я требовать хоть каплю уважения?! Если не к себе, так к своему труду?! Эй, кто там!.. Васька, Марк Иваныч!..

— Дяденька, это очень нужно! Честное слово!..

— Да что же это, Клара?! Марк Иваныч! Немедленно уберите мальчишку! Мне дадут работать, в конце концов?!

Высоко, где-то над рычагами линотипа, показалось сивое, сумрачное лицо Марка Ивановича. Все с тем же отвращением он поглядел на Клару, на секретаря, на линотип, на старые подшивки. Взял мальчика за плечо и, громыхая необъятным, длинным своим передником, повел к выходу.

На середине дороги мальчик стал.

— Я не пойду.

— А?

— Не пойду, — прошептал он и закусил губу. — Мне надо.

— Слушай, не морочь голову.

— Мне вот как надо, — сказал мальчик, и сделалось ясно, что внутри себя он уже давно плачет. Все билось и содрогалось у него внутри, он только боялся выпустить.

Марк Иваныч наклонился над ним, сломавши складками свой передник.

— Слушай, — сказал он, — объявления стоят денег. И мы не берем всякие объявления. Не берем от мальчишек. Даже про собаку мы не взяли бы, не только про ежика. Иди домой.

— Вы не знаете, — сказал мальчик. — Я ведь хотел рассказать…

— Что рассказать?

— Про него. Какой это ежик.

— Я знаю, — сказал Марк Иваныч терпеливо. — Хороший, славный ежик. Только все равно.

— Он всем верит! — сбивчиво зашептал мальчик, догадываясь, что Марк Иваныч вот-вот перестанет слушать. — Он всем доверяет! Он доверяет! Он побежит к любому человеку, понимаете? Он думает, что все люди добрые!

Лицо мальчика было по-взрослому наполненным силой; оно умоляло, требовало, чтобы окружающие поняли. И Марк Иваныч ощутил за словами мальчика что-то значительное, важное, чего мальчик не умел и не мог высказать.