Бабы смотрели, как уходит Степан Авдеич. На Лиду смотрели. Но уже не было зависти в их взглядах, и насмешки не было, и осуждения не было. Спустя пять минут, поругавшись, бабы смогут обозвать Лиду по-всякому, и унизить, и оскорбить, и наплести такого, что самим будет противно и гадко.

Но сейчас они ничего не могут. И, главное, не хотят.

…На дороге пыль глубиной с вершок. Кирзовые сапоги Степана Авдеича тонут в ней по щиколотки, и след его назади долго дымится сернистым желтым дымом. Придорожные кусты обвисли от жары, листья на них тряпочками. И лопухи мотаются замшевыми тряпочками.

В палисадниках вишни стоят черные — легла пыль на медвяную росу, и пропиталась ею, и стала как вакса.

Кто бы ни встретился Степану Авдеичу, заговаривает про погоду. Окаянная погода. Сбесившаяся погода. Такая-сякая. Атомная.

Степан Авдеич не поддакивает, хотя понимает своих соседей. За свою жизнь — а жизнь была у него кочевая, круглый год ходил по лесам, полям, деревням — он вдоволь таких разговоров наслушался. Редко бывает, чтоб погода людям впору пришлась. То холода клянут, то жару, то засуху, то мокреть. А погода вряд ли меняется. В каждом году соблюдается равновесие, жара откликнется холодом, сушь аукнется дождями и снегом. Все равно примет земля столько тепла, сколько положено ей, и воды примет, сколько отмерено. Конечно, год на год не приходится тоже, но и года соблюдают равновесие. Сухой год водяным сменится, бедный — обильным. И земля в отпущенных ей пределах тепла, солнца, воды не оскудевает жизнью и оскудеть не может.

У оседлого же человека иные мерила. О всей земле человек думает меньше, чем о своем поле и огороде; минувшие года и месяцы забываются, перед глазами только сегодняшний день. Отсеялся — дождя хочу, косить вышел — подавай вёдро… А так еще не бывает на свете. И авось не будет.

Наверно, мудрость и могущество человеческое не в том, чтобы научиться тучи перегонять с места на место. А в том, чтобы от них не зависеть, наподобие жука-плавунца…

Примерно так думает Степан Авдеич, но вслух не говорит. Смешно было бы выкладывать это соседу Забелкину, у которого ранняя картошка сгорела и чеснок стрелкуется.

— Да, брат, такие вот дела… — говорит Степан Авдеич угнетенному и тоскующему соседу Забелкину.

За железной дорогой, за шиферными крышами санатория, за маковками сосен, ржавыми от засыхающих ветвей, торчит водонапорная башня. Люди привыкли к ее виду, к ее тяжелому кирпичному цилиндру с жестяной тюбетейкой на темени; люди привыкли к ее тарахтенью. Дважды в сутки, по утрам и вечерам, попыхтев, начинает она стучать движком, и звук такой, словно размеренно бьют в ладони, сложенные ковшиком. Люди не видят движка, им кажется, что звуки летят сверху, из-под крыши. Люди также не представляют себе, что под этой башней уходит в землю труба толщиной с добрый сосновый ствол, и уходит глубоко, минуя грунтовый слой земли, минуя рыжие и белесые глины, минуя пески мелкие, красные и пески хрящевые, минуя прослойки булыжного камня и галечника, — на сорок с лишним метров уходит труба вниз и достигает наконец водяной жилы, тайной подземной реки, незримо и неслышно текущей в глубине.

Пролился на землю дождь, влага небесная впиталась в почву и стала просачиваться в глубину, очищаясь, фильтруясь в песках и галечниках, постепенно холодея, отдавая тепло, примеси, цвет, запахи… На земле грозы гремели, осенний лист падал, снега ложились и таяли. А прошлогодний дождь все просачивался в глубину, копился в подземных блюдцах, разбивался на ручейки и вновь просачивался, еще ниже… И он влился в жилу, в большую медлительную реку, которая пульсировала здесь вечно, одинаково чистая и одинаково холодная, зимой и летом сохраняющая пять градусов тепла.

Жилу проткнули трубой, нарушив извечный круговорот небесной воды, спутав неизменные ее маршруты.

Скважину пробурил когда-то Степан Авдеич — давненько, годков этак сорок назад. Была она первой его работой, первым творением рук.

Камешек, поднятый буром с нижнего горизонта, антрацитово-черный камешек с ледяными прозрачными крапинками Степан Авдеич взял на память. Носил в бумажнике, в кармане, в рюкзаке.

В общем-то, не в его характере такие слюнявые чудачества, а особенно в те годы, — ведь еще молод был Степан Ряполов, еще глуп и бесшабашен, жизнь катилась тогда горячая, веселая, азартная, и бесконечной она казалась, неиссякаемой… Но вот почему-то взял камешек и сохранил.

Потом таких камешков набралось много, полные пригоршни, и он не помнил уже, на каком месте они взяты. Собирал их в графин, для-ради смеха настаивал водку на камешках.

Он втайне любил, чтобы ему удивлялись.

Водокачка обнесена забором, и тут, на ее дворе, за сорок лет накопилось пропасть всякого хлама. Лопнувшие трубы валялись, битая фасонина, проволока. Когда Степан Авдеич бурил эту скважину, порвался у него стальной хомут, и Степан Авдеич его выбросил.

Хомут до сих пор лежит под забором, но сквозь него березка проросла, поднялась и солидным деревом стала. И теперь не снять хомут голыми руками, и уже стволу тесно.

Степан Авдеич вошел внутрь башни. Сыро там было, прохладно и полутемно. Машинным маслом пахло, керосином, ржавчиной, горелой проводкой. За сорок лет устоялись эти запахи.

Дежурил старик Горбунов. Степан Авдеич поздоровался и спросил, отчего насос хрипит.

— Туберкулез у него. Достукался, — ответил Горбунов, лежа на топчане и читая газету.

Это, конечно, было сильное зрелище: внутренность башни, похожая на средневековое подземелье, полутьма, сырость, хрипящий насос, и тут же, среди запустения — аккуратненький топчан, застеленный одеялом из лоскутков, и подушечка, взбитая высоко, и чистенький Горбунов лежит, снявши ботинки, пошевеливает пальцами в полосатых носках. Бывают такие личности, которые первым делом устраивают вокруг себя домашний уют. Им плохо без уюта.

Степан Авдеич подошел, послушал насос вблизи.

— Поршни, — определил он, подумав.

— Фильтр! — сказал Горбунов из-за газеты.

Наверное, насос и движок меняли за эти сорок лет: Степан Авдеич теперь, их не узнавал. Хотя движок был тоже древний, с медными фигурными масленками, похожими на самоварный краник. А фильтр — там, на сорокаметровой глубине, — вероятно, не меняли. И если сохранился тот, что ставил Степан Авдеич, не будет хрипа. Может, дебит воды уменьшится, но хрипа не будет.

— Чего не проверит никто? — спросил Степан Авдеич.

— Лампочку видишь? — сказал Горбунов. — Ну, вот. Всем до лампочки.

Мерно подрагивал бетонный пол в башне. Крутился движок, и по крыльчатке вентилятора было заметно, как он то сбавляет обороты, то выравнивается, напрягаясь. Напорные трубы поблескивали, мокрые. Они всегда мокрые. Вода, поднимаясь с глубины, приносит с собою подспудный земной холод, и трубы потеют.

Холодна мать сырая земля. Ей тоже до лампочки, что наверху жара и засуха и почва трескается, как в пустыне.

Степан Авдеич смотрел на трубы и видел, чего не видит никто. Он видел всю сорокаметровую колонну труб и подземную воду тоже — как натужно, поднимается она вверх. Как проскакивает, короткими выстрелами, через поршни насоса. И выплескивается в круглый бак на маковке башни. Опять вода принимает в себя тепло, начинает припахивать, и ржавчина в ней растворяется. Сорок лет назад ставили черные трубы Оцинкованных не было..

— Твой сменщик накидной ключ просил, — сказал Степан Авдеич и протянул Горбунову ключ.

— Теперь не надо, — сказал Горбунов, но поднялся с топчана и ключ взял.

— Почему?

— На капитальный встаем! Дождалась бабуся пряничка.

— Вроде ж не собирались?

— Целая инспекция нагрянула. Нюхали, щупали. Приказали — все потроха долой, весь этот аппендицит!!

— Вовремя, — хмыкнув, сказал Степан Авдеич. — Как раз подгадали.

Он спросил у Горбунова, действует ли газосварочный аппарат, потом забрал его, вышел из башни. Принес к березе баллоны, подтянул шланг с резаком.