У Васьки Егоршина была молодая жена, у Марата Буянова — сердечные зазнобы, периодически сменявшие друг дружку. А Миша был одинок. Правда, вернувшись из армии, он чуть было не женился на веселой подсобнице Розе Дударкиной, известной на заводе под именем «Дудки» или «Трехстволки». Дудка была старше лет на десять и не могла противостоять моральному разложению, если подвертывался случай. Конечно же, Миша не ощутил в своем сердце любви, образ Дудки не восхитил его, — просто-напросто весною, когда проводилась загородная экскурсия, Дудка совершила с Мишей прогулку по лесу и вслед за этим немедленно потребовала, чтобы он женился на ней. И он не смог отказать и с того дня покорно ходил за ней по пятам. Бракосочетание совершилось бы, не подоспей на помощь Васька с Маратом. Друзья потребовали, чтоб Миша воспротивился; друзей было двое, а Дудка — одна, и Миша остался холостым. С тех пор покушения на его свободу не повторялись, сам же он инициативы не проявлял, жил-поживал в одиночку и, видимо, нимало от этого не горевал.

Профессию свою Миша тоже выбрал не сам. После семилетки понадобилось куда-то устраиваться, двое одноклассников посоветовали Мише поступить вместе с ними в ремесленное училище. Миша написал под диктовку заявление и был принят.

Никогда не подозревал он, что станет работать лепщиком, а вот довелось, и Миша воспринял это как должное. Прошло совсем немного времени, а он уже привык вставать по утрам в половине седьмого, наскоро мыться, встречать на углу трамвай номер тридцать шесть и ехать на нем через весь город, в набитом тамбуре, примостясь в уголке и читая какую-нибудь книжку, скрипящую страницами от гипсовой пыли. Он привык к лепным мастерским, неуютным на взгляд постороннего человека, где пахнет кислым столярным клеем, где пол всегда забрызган водой, где гудит железная печурка, полосатая от известки, словно зебра. Он привык ловко влезать в свой рабочий комбинезон и завязывать его рукава веревочками, чтобы не намокала рубашка; притерпелся к тому, что от летучего цемента побаливают глаза и волосы на голове скатываются, точно войлок; приучился греть руки на свежих гипсовых отливках, — кто не работал в такой мастерской, тот не знает, наверно, что застывающий гипс вдруг сам по себе начинает разогреваться, происходит в нем какая-то реакция с выделением тепла, и очень приятно, особенно зимою, положить закоченевшие руки на сахарно-белую, чуть влажную отливку, полную внутренней ласковой теплоты… Нет, Миша очень скоро привык ко всему и не жалел, что подал заявление в училище.

В армии он тоже быстро освоился: иные переживали, терзались, не могли сразу войти в армейскую колею, ссорились со старшинами. А Миша за всю службу огорчился один-единственный раз — когда остригли ему шевелюру. Да и то не по утраченной красе горевал он, как все прочие, а просто из-за того, что голове стало непривычно зябко и сделалось колко спать на ватной солдатской подушке.

После службы надо было выбирать работу, и опять Мише помог случай. В районном военкомате повстречался Васька Егоршин, знакомый лепщик, тоже возвращавшийся к мирному труду. Васька уже приглядел себе местечко, и Миша по его примеру тоже пошел в заводские строители.

Он легко подружился с Маратом Буяновым и другими молодыми ребятами, перед закрытием нарядов навострился беседовать по душам с прорабом Гусевым, привык к тому, что работать приходилось чаще под открытым небом, чем в мастерских.

Утром он поднимался на строительные леса, опять натягивал свой комбинезон — летом прямо на майку, зимой — поверх ватника, — раскладывал шпатели и стеки. Внизу по улице катили машины, скрежетал на повороте трамвай, посыпая искрами свою толстую черную спину; летели над крышами голуби, самолет протягивал в небе длинную ватную кишку. Далеко вокруг было видно со строительных лесов, и город казался незнакомым и словно бы игрушечным.

Сначала было немного неловко, что снизу глазеют прохожие, но вскоре и это перестало беспокоить. Усевшись на жиденькой досочке, где-нибудь на пятом этаже, Миша реставрировал очередную «канитель» и чувствовал себя как птица на ветке.

— «Марусю» обмоем? — спрашивал Васька Егоршин.

— Обмоем! — соглашался Миша.

И они запевали фирменную свою песню. Обычно во время работы песни у нас поются редко — во-первых, потому, что мало кто помнит слова, во-вторых, потому, что когда заняты не только руки, но и голова, трудно следить за правильностью исполнения, а в-третьих, потому, что и песен-то подходящих мало. Для работы нужна песня простая, с легкими на выговор словами, и слов этих должно быть не очень много, но и не слишком уж мало, чтоб не кончились они в тот момент, когда душа еще хочет петь. Такой подходящей песней была когда-то «Дубинушка», но для нынешних работ она, к сожалению, не годится. На первых порах, когда Ваське Егоршину и Мише уж очень хотелось петь, они пробавлялись «Черемухой» или «Подмосковными вечерами», а то и бессловесными «бум-бум» да «трам-пам-пам». Затем Марат Буянов пустил в дело способности к сочинению, и была создана своя собственная песня.

За основу взяли народную песню про Марусеньку, мывшую в речке белые ноги. Мотив остался прежним, а построение куплетов и слова изменились коренным образом.

Васька Егоршин начинал так:

Миша подхватывал с удовольствием:

Помывши белую шею, песенная Марусенька принималась мыть белые руки, белую спину и все остальные части своего тела — в строгом порядке. Таким образом песня растягивалась до необходимой длительности. Обычно бывало так, что к обеденному перерыву Марусенька как раз успевала вымыться с головы до ног. После обеда она мылась в обратном порядке, с ног до головы, и опять успевала завершить туалет к самому концу смены.

Марат Буянов уходил с работы на час раньше, — он учился в вечернем техникуме. Васька Егоршин тоже не любил задерживаться; ровно в половине пятого за ним прибегала молодая жена, и они вместе отправлялись на стройку жилого дома. Дом возводился народным методом, и Васька с женою, чтоб получить комнату, регулярно отрабатывали свои трудочасы.

— Может, с нами пойдешь, повкалываем? — спрашивал Васька, и Миша охотно шел с ними. Потом, вечером, они ужинали в столовке, а иногда успевали даже в кино на последний сеанс.

Рано возвращаться домой Миша не любил. Мать у него служила в метро, всегда в ночную смену; до десяти вечера она спала, и в комнате приходилось двигаться на цыпочках, нельзя было кашлянуть или звякнуть тарелкой. Поэтому Миша радовался, если по вечерам друзья уводили его куда-нибудь.

Так текли дни, привычные, друг на дружку похожие, но все-таки неплохие, по-своему приятные, и Миша не желал перемен. И вдруг стряслась эта беда в Доме культуры.

Миша был на танцах вместе с Васькой Егоршиным, видел, как упала первая розетка, как подбежавший Васька нагнулся, разглядывая ее, как упала вторая и Васька схватился руками за голову, качнулся и с неожиданной быстротой стал на колени, а потом лег на скользкий, запорошенный осколками плиточный пол. И с того момента не осталось в Мишиной жизни обычного, все полетело кувырком.

Ваську отвезли в больницу, Миша сидел в приемном покое вместе с Васькиной женой и ждал, что скажут врачи. Потом он долго бродил по улицам, не зная, куда деваться, — домой идти не хотелось, а никто из друзей не попадался навстречу и не звал с собою.

Наутро было странно начинать работу без Васьки, Марусенька осталась необмытой, прораб Гусев и рабочие сердились, даже Марат Буянов ругался кривыми словами. Днем Миша побывал в Доме культуры, еще раз взглянул на потолок, где на месте упавших розеток торчали два железных костыля. Миша сразу понял, что нельзя теперь установить, чьими руками были поставлены розетки. Шагая обратно к заводу, он подумал, что как это ни плохо, а придется взять вину на себя.