Михаил Жадов был почти что счастлив. Счастлив потому, что жуткая боль в сердце отступила, отползла чуть в глубину, не исчезла окончательно, но и это облегчение казалось райским блаженством.

Бей, стреляй, а там видно будет.

Тимофей Степанович Боков тщательно прибрал свой кабинет. Аккуратно, словно инструмент на родном заводе, разложил по местам бумаги, перья, карандаши, всё прочее. Одёрнул форму и вышел, заперев дверь на три оборота.

Дел предстояло много. Отправить подкрепления на Западный фронт; пока разберутся, пока то, пока сё — а ляхов-то и остановят; Тимофей Степанович больше всего любил «Князя Серебряного», но и «Русских в 1612 году» Загоскина читывал-перечитывал неоднократно.

Нельзя никому русские земли сдавать. И никакая «мировая революция» тому не оправдание. Своих, русских, ляхам поганым в рабство⁈ — да ни за что на свете! Льву свет-Давидовичу, может, и всё равно, а ему, питерскому рабочему Бокову, у которого жена, Василиса, две дочки на выданье да двое сыновей — ему не безразлично. Русские земли полякам отдавать, а потом забирать назад, русской же кровью⁈

Нет, к стенке вставать за «предательство революции» он тоже не собирался. Но и такая «революция», за которую он столько лет дрался, себя не щадя — ему не нужна! А что ещё отдадут товарищи из ЦК, чтобы только удержаться у власти? Царь-то, эвон, манифест издал, считай, все требования трудового народа выполнил. Да и «поражать врагов Отечества, на земли его посягнувшие» призывает. Ещё, конечно, смотреть надо, как оно всё исполнят — но ведь принял же! А Манифесты царские никогда обратно не брались.

Донесения из-за линии фронте Боков тоже получал — по закрытому списку, знал, что там творится. Ни тебе «продзатруднений», ничего. А всё почему? — потому что свобода торговли. Нет, у него-то самого паёк был хороший, а у остальных? В отличие от других, Тимофей Степанович не злорадствовал, видя выгнанных на непосильные работы стариков в генеральских шинелях и женщин в добротных пальто.

И сейчас он пошёл против воли ЦК, прекрасно понимая, чем ему это грозит. Василисе он всё рассказал — как принято было меж ними уже три десятка лет. Она, конечно, сперва заахала, заохала, а потом обняла:

— Молодец ты у меня, Степаныч! Иначе б и не сделал. Только теперь что же, бежать нам надобно? За Машутку с Дуняшей боюсь, не за себя…

— Вам — бежать, — кивнул Боков. — Вот, гляди — верные люди вас выведут, в карельских лесах укроют…

И сейчас, оставшись один, ощущал он только странное спокойствие, даже умиротворённость. Что нужно, он сделал. А к стенке… это мы ещё посмотрим, кто кого к стенке поставит.

Сводку о прорыве фронта на Оке, о том, что эшелоны белых идут к Москве и будут там самое позднее к вечеру, он получил, прочитал, аккуратно расписался в журнале курьера.

А потом начал действовать.

Летит вперёд бронепоезд, оставив позади очередной подрыв рельсов. Исправили быстро; закладывали заряд наспех, неумело, да и шашка была слабой. Мелькают подмосковные станции, нарядные пряничные домики вокзалов, оно и понятно — сюда выбирается на лето из города чистая публика, снимая дачи.

«Единая Россiя» набрала ход, гонит вперёд, александровцы облепили бронеплощадки, выбрались на крыши, и никакие приказы не способны сейчас загнать их внутрь.

Мелькают станции. Шарапова Охота, Лопасня, Столбовая, Гривно, Подольск…

У Подольска бронепоезд обстреляли из винтовок. Не попали ни в кого, несколько артиллерийских гранат в ответ — и вот уже взяты стрелки, взят вокзал и, не задерживаясь — дальше, дальше, стоило показаться передовому эшелону дроздовцев.

Другие части, корниловцы, деникинцы удерживают сейчас фланги, расширяя горловину прорыва. А они, александровцы, первая государева рота, идёт напрямую в Москву. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Кончились стратегии и тактики, теперь только одно — буря и натиск, по-суворовски!

Трепещет и бьётся на ветру бело-сине-красный и соболино-золотисто-серебристый флаги.

Севка Воротников вдруг негромко запевает, не в силах сдержаться:

— Русь великая воскреснет,

Нашей верою горя,

И услышат эту песню

Стены древнего Кремля!

— Погоди! — останавливает его Фёдор. — Не у Кремля пока ещё!..

Севка послушно умолкает.

Щербинка. Бутово. Дачное Царицыно.

Остаются позади утопающие в зелени домики московских предместий, церковь, перед ней священник, успевший сбежаться народ — батюшка крестит-благословляет бронепоезд, народ тоже.

И вот он — Курский вокзал, и тут начинается настоящая работа.

Рядом с ним выкачена на прямую наводку батарея. Первый же снаряд попадает в головой броневагон «Единой Россiи», прошивает броню, но, к счастью, не взрывается; бронепоезд тормозит, головное орудие отвечает, тяжёлый морской снаряд взрывается прямо среди выкаченных вперёд трёхдюймовок.

Александровцы уже привычно разворачиваются в цепь. Фёдор Солонов так же привычно прикладывается к оптическому прицелу; его дело сейчас — не штыковая, но командиры и наводчики противника.

Вот — мелькнула фигура в чёрном среди серо-зелёного; палец тотчас жмёт на спуск и фигура, сломавшись, падает ничком.

Оживает пулмёт, однако укрыт он плохо, и Феде вновь удаётся поймать стрелка в перекрестье; пулемёт умолкает, а второй номер вдруг решает, что своя рубашка ближе к телу.

Александровцы вновь поднимаются в атаку, их уже невозможно остановить. Некий краском пытается увлечь своих в штыковую, падает, грудью поймав пулю прапорщика Солонова.

Площадь перед вокзалом стремительно пустела, народ разбегался кто куда; александровцы прокатились от тупиков и пакгаузов прямо к платформам, орудийная прислуга разбегалась.

Что-то надломилось у красных. Словно они сами уже не верили, что отстоят Москву…

Медлить было нельзя, и александровцы устремились московскими улочками прямо к её сердцу — Кремлю.

По Земляному Валу, по Воронцову Полю, Хитровка, Солянка…

Они бежали, не чуя под собой ног и не ведая усталости. Кремль был совсем рядом, а ещё — совсем рядом была Лубянская площадь, где в здании страхового общества «Россия» устроилось московское отделение ВЧК.

Двухэтажная Москва, множество окон заколочены, над иными — копоть давно отпылавшего пожара. Лавки закрыты, заброшены, вывески многие сорваны, валяются на земле, но куда больше просто исчезло — скорее всего, просто сгорели в печках зимой пятнадцатого года…

Другие колонны их и дроздовского полков должны были зайти на Лубянскую площадь другой дорогой; и тут впереди них, возле самой Лубянки, вдруг раздалась множественная стрельба, вдруг перекрытая яростным «ура!», да таким, что Феде такого не доводилось слышать ещё ни в одной атаке.

Две Мишени, хоть и бодрившийся после харьковской раны, бегать, само собой, не мог, и так получилось, что первую роту александровцев вывел к Лубянке никто иной, как Фёдор Солонов.

— Товарищ нарком… Лев Давидович… Они уже здесь…

— Отлично, товарищ Лацис. Всё идёт в полном соответствии с моим планом. Дивизия из бывших гвардейцев на позициях? Личный состав проинструктирован о судьбе, ожидающей их семьи?

— Так точно, товарищ нарком.

— Резервные части в готовности? Рубеж атаки занят?

— Занят, Лев Давидович.

— Прекрасно. Отдавайте приказ, Ян Фридрихович.

— Эй, господа, это что ещё такое⁈

Лубянскую площадь перегораживали баррикады. Входы в здание ЧК прикрыты брустверами из мешков с песком; окна заложены тоже, в каждом подготовлена бойница.

И одновременно за спиной у александровцев стали распахиваться ворота и двери московских домов, лавок и даже храмов; и оттуда молча вываливалась толпа плохо одетых людей, в каких-то грязных лохмотьях, раньше, наверное, бывших армейскими шинелями; в руках винтовки со штыками.