Трудно сказать, Федору ли повезло зацепить первого номера расчёта, но пулемёт вдруг заглох, а в следующий миг Две Мишени уже упруго вскочил на ноги.

Дроздовцы первыми ворвались в окопы, кто-то из красных поднимал руки, но только солдаты. Матросы не сдавались, как не сдавались они и в Юзовке.

Воротников, рыча, спрыгнул в траншею, его «гочкис», с которым Севка не расставался даже ночью, плеснул огнём, опрокидывая людей в чёрных бушлатах, бросившихся на него со штыками наперевес — видать, расстреляли все патроны в магазине.

И потом как-то сразу всё стихло — правда, пришлось вместе со вменяемыми дроздовцами останавливать несколько их сотоварищей, потерявших голову и искавших мести — порывались добить раненых и расстрелять пленных.

Пленных, впрочем, было немного. Матросы погибли все, ни один не отступил; десятка два людей в солдатских шинелях потерянно топтались, высоко подняв безоружные руки. Одного, явно раненого, поддерживало двое.

… — «Первый отдельный отряд имени мировой революции», — прочёл Две Мишени на подобранном знамени. Знаменосец лежал тут же, с разрубленной головой — древко он не выпустил даже мёртвым, пальцы пришлось разжимать.

— Эй, твоё благородие! — зло бросил один из тех, что держали раненого. — Дай хоть бинт, перевязать! Кровью ж изойдёт!..

Солдат глядел смело, хотя его и самого попятнало.

Подошёл офицер-дроздовец, подпоручик, в правой руке шашка, в левой — наган. Амбидекстер.

Подошёл офицер-дроздовец, подпоручик, в правой руке шашка, в левой — наган. Амбидекстер. Спрятал револьвер в кобуру, извлёк из полевой сумки бинт, протянул пленному. Прищурившись, взглянул на раненого. Резким движением задрал тому левый рукав шинели.

— Храбре-ец… — протянул дроздовец с неопределённым выражением. — Звезду так и не снял…

На левом рукаве потемневшего от крови кителя красовалась комиссарская звезда.

— Оставьте его, подпоручик, — резко приказал Две Мишени. — Отойдите в…

Дроздовец обернулся. На губах его играла улыбка, которую так и хотелось назвать «безумной».

— А вас, полковник, никто не спрашивает, — безмятежно сообщил он и вдруг, развернувшись, с плеча рубанул пленного комиссара. Тот вскрикнул, высоко, тонко, с предсмертной мукой, упал, кровь смешивалась с талым снегом.

— Арестовать! — гаркнул Две Мишени. — За военное преступление — убийство пленного!

— Валяй, арестовывай, полковник… — дроздовца шатало, он словно опьянел враз. — А только родных наших не вернёшь… сестру Сашке Фролову не вернёшь… Сергею Рыльскому мать с отцом… комиссаров я убивал и убивать буду, полковник!

Севка Воротников молча вынул из руки подпоручика шашку. Федор забрал кобуру с револьвером.

Дроздовец не сопротивлялся, лишь шатался пьяным.

— Не слыхал про Харьковское че-ка, полковник?.. У Фролова сестра туда попала… и уже не вышла… Ну, арестовал?.. Ничего, Михаил Гордеевич прискачет, разберется…

— Увести! — рыкнул на кадетов Две Мишени. До ответов подпоручику он не унизился.

Воротников хлопнул дроздовца по плечу и тот пошёл, механически, словно до сих пор не понимая, что же случилось.

Две Мишени повернулся к пленным. Тело зарубленного комиссара застыло среди окровавленного снега — дроздовец ударил мастерски. Другие пленные мрачно косились на мертвеца, и только один, тот самый, что попросил бинта для раненого, нагнулся к убитому, закрыл ему глаза, перекрестился, зашептал молитву.

— Слушайте меня, слушайте все! — возвысил голос Аристов. — Расходитесь по домам. Я, полковник Добровольческой армии Аристов Константин Сергеевич, своей властью вас отпускаю. Идите. Агитировать к нас вступать, как иные мои соратники, не буду. Добровольческая армия — она и есть добровольческая. А вы ступайте. Будем считать, вам сильно повезло сегодня, уберег вас Господь, не прибрал к себе. Все меня поняли? Забирайте манатки свои, у кого они были — и уходите. Все поняли?

Пленные зашевелились, задвигались, недоверчиво глядя на полковника.

— Далеконько шагать придется, — вновь заговорил всё тот же солдат, пытавшийся помочь комиссару, а потом закрывший тому глаза. — Мне вот в Муром.

— А мне до Вологды! — осмелев, подал голос и другой пленный.

— Рязанские мы…

— Ничего, доберетесь, — отмахнулся Аристов.

— До первой этапной комендатуры мы доберемся, — дерзко перебил его первый красноармеец. — А там в штрафбат. И обратно к вам сюда.

— В штрафбат? — поразился вдруг полковник. — Ну-ка, ну-ка, братец, иди-ка сюда, расскажи про штрафбат…

— А чего грить-то? Штрафбат, штрафной батальон. Из проштрафившихся, значит. Дезертиры и прочее.

— Надо же, как они быстро, — усмехнулся Две Мишени. — Ну, а кто понял, что с красными ему не по пути, кто за то, чтобы земля, конечно, крестьянам, но и чтобы свободная торговля, и земство, и храмы открытые — милости прошу к нам. У нас и жалованье платят старыми деньгами, и золото есть.

Его выслушали, но никто не пошевелился.

— Смотрите сами. Коль вам штрафбаты большевицкие милей — никого не держим. По домам ступайте, повторяю вам. Кто доберётся, конечно.

— Ты, твоё благородие, слышь, семейства у нас там, — вновь заговорил самый храбрый из пленников. — Да и буржуев мы не любим. Не-ет, уж лучше судьбу попытаем. Чай, не с бреднем по реке чоновцы идут, проскочим.

— Чоновцы? Ах, да, «части особого назначения»…

— Держать не стану, — повторил полковник.— Пленные, разойдись!

Из дневника Пети Ниткина, 7 марта 1915 года.

«…Сводно-ударный отряд прорвал красный фронт. В брешь пошли 1-ый конный корпус Келлера и 2-ой к. к. Улагая. 1-ый к. к. обеспечивал наш левый фланг, в то время как 2-ой к. к. напрямик двигался от Миллерова к Вёшенской, где, как нам стало известно, казаки подняли восстание. Я помнил, что в той истории всё случилось существенно позднее, на целый год и сперва удивлялся такому развитию событий. Но потом мы узнали о 'расказачивательной» директиве, что тоже последовала на год раньше и поняли, что случилось. Наша война начала распространяться куда быстрее той, несмотря на отсутствие Восточного фронта. Красные старались «решить все вопросы» как можно скорее, не взирая на последствия. И зачастую последствия эти оказывались куда злее, чем если бы большевики вообще ничего б не трогали.

Однако меня удивила хорошая координация нашего удара. Словно в штабе заранее знали о восстании и о том, где надлежит прорывать красный фронт. Это навело меня на определённые мысли, которые, однако, я не доверю бумаге…'

…Хутор был довольно велик, дворов триста. Тамошние казаки воевать не хотели ни за красных, ни за белых, выставили вон всех комиссаров и эмиссаров, заявив, что мы, дескать, народ вольный, трогать никого не хотим, но и в свою часть вступаться никому не позволим. Сейчас тут шумел народ, шумел, размахивал руками, многие казаки были при оружии, шашки, винтовки, пока ещё за плечами.

Начдив—15 Михаил Жадов и его неизменный начштаба, Ирина Ивановна Шульц терпеливо ждали за околицей. Жадов только что произнёс пламенную речь, про голод в крупных городах, про то, что казаки же сами любят добрую справу, казачки — наряды и прочее обзаведение, а откуда оно всё возьмётся, ежели народ с заводов разбежится? Иголок и тех не станет. Ни иголок, ни свечей, ни керосина, ни стёкол, не говоря уж о шашках, карабинах или патронах. И плугов-лемехов не станет, жаток с боронами тоже. Гвоздей и тех не будет!

Слова его вроде как возымели действие, правда, вылезнли вредные и въедливые старичины, принявшиеся при всём честном народе дотошно выспрашивать комиссара — а что вот им, жителям хутора Татарниковского, будет за сданный хлеб? Выйдет ли им какая легота от новой власти? Заплатят ли им доброй монетой или хотя б ассигнациями, на которые хоть что-то купить можно?

— Это какими ж такими «ассигнациями»? — удивился Жадов. — Вот у нас есть совзнаки, советские знаки расчётные…